Крысилово

— Я откуль знаю? — посторонним голосом отозвалась Октавиевна. Она даже в сторонку отодвинулась, демонстрируя непричастность к этаким делам. Витька мягко отобрал крысилово у отца. Он помнил — оно подчиняется только ему, и непонятно как догадывался, что нужно переломить косточку и бросить в могилу.

— Как же, переломишь его, — зная твердость крысилова, пробормотал сам себе Витька.

— А это уж — как хотеть, — возразил отец. — Не захочешь по-настоящему — так и не сломается. А захочешь — так и хряснет. Я, может, тогда успокоюсь, улягусь. Для отца ты отца любишь — или для себя одного. Выбирай.

— Как быть, Октавиевна? — взмолился Витька.

— Не тяни меня в меня не касающее, — с каменным отчуждением снова отреклась она.

— А ну-ка, я сам переломлю, — отец протянул руку за косточкой.

— Нет, папка, кто сделал, тому и разделывать. Не ты же задумал.

Витька вертел крысилово в руках, колол себе пальцы его острием. Перед ним снова стояло чудище из древнегреческих мифов — одноглазое, безжалостно сверлящее в упор этим единственным глазом, самый страшный страх всех людей и в том числе Витьки — выбор. Он не знал, чего хотел, для кого любил отца — для него или для себя. Сломать — не сломать... Отец тоскует, ему плохо — надо сломать. Тогда он любит отца для него самого. Но как же мать, Симка, он? Как же ему теперь снова без отца — дома и здесь, на Чвящевской? Как же, главное, это отцовское “мы”?! Нет, ломать нельзя. А это значит — он любит отца не для него, только для себя. Даже мать и Симка — только отговорки, чтобы усилить это “для себя”. Стало быть — ломать. Любить отца — для него. Так он же и есть я, я — его сын. Стоп-стоп. Тогда и я — это он, или когда-нибудь таким буду. И выходит — я должен любить сам себя для самого себя. А это значит — не ломать. А не ломать — по всему и значит ломать.

На этом месте своих рассуждений запутавшийся Витька на полу-мысли, полу-решении изо всех сил попытался переломить крысилово. Оно не поддалось — как из стали, из платины или чего там еще наитвердейшего. Только самую чуточку погнулось. Он в отчаянии, не видя выхода, бросил его в пустую могилу. Опять-таки — ни грома, ни вспышек, ни валящегося в землю Бориса. Он по-прежнему стоял рядом, опершись на лопату — потный, усталый, с тоскливыми глазами и беззаботной улыбкой.

— Ну, решил, сынуля? Приговорил? И хватит тут болтаться. Пора и честь знать. Поиграли в мистику — и марш-марш к житейским делам. Есть хочется. Перекусим сейчас где-нибудь, хоть под крестом нашим. — Он повернулся к Октавиевне. — Спасибо, Октавиевна. Повидал, где побывал.

— До скорой встречи, — поклонилась она.

Борис оставил Витьку под крестом на взлобке и пошел к ларькам автозаправки. Вернулся он с ярким полиэтиленовым пакетом. Оттуда появились хала с маком, крошечные огурчики в банке, помидоры, головка чеснока и палочка золотого салями. Витьке отец купил плитку шоколада и здоровенную бомбу “Фанты”. Вслед за ней из пакета явились и две прозрачнейших поллитровки “Столичной”.

— Папка, а это зачем?

— Жить, сынуля, так жить под завязку. Вчера — не помню, пил ли. Завтра — не знаю, выпью ли. А сегодня — точно пью! — сыпанул отец давно знакомыми присловками, от которых Витька отвык. — Счастье, как говорится, это сейчас. А сейчас — свобода от всего, даже от смерти, сам видал. Свободу сейчас полным ртом и хлебаем.

Борис достал из кармана две сборчатых пластмассовых лепешки, вытянул их до высоты нормальных стаканов, налил себе.

— Так за свободу, сына, — он высоко поднял стакан. — А может, и ты пригубишь? — Он лихо выдул водку, налил в другой стакан, сунул в руку Витьке. — Пей, родной. В такой день не грех и первый раз оскоромиться — чтоб крепче этот день запомнить.

— А что сегодня за день такой?

— Тридцать первое августа, дети в школу собирайтесь. Ну, это я трепа ради. День, когда твой папка понял, что такое настоящее счастье. Это — когда помрешь, да воскреснешь, сгоришь, да не треснешь. Когда собственный сынуля тебя к жизни приговорит, может, и к вечной жизни. Два раза ведь в одну воронку снаряды не ложатся. Ну а коли жизнь дана — пользуйся прямо не отходя от кассы.

Витька глотнул отцовского пойла — с виду невинного, как вода, а на деле горького, обжигающего резким холодком, который в голове тотчас превратился в тепло, даже жар. От этого жара — да и сидели на солнце — у Витьки голова кругом пошла. А отец выпил еще стакан и снова плеснул Витьке.