Крысиный король

Николай надел рюкзак, обвязал длинный поводок вокруг талии, закрепив надежным морским узлом, как учил Дед.

– Чтобы никто не потерялся, – объяснил он свой поступок наблюдающему за его манипуляциями Прометею. – Идти далеко. На Адмиралтейскую. Пусть там решают, что с тобой делать.

Тот, кажется, не возражал.

– Глупо выйдет, если ты обычный пес.

Прометей обиженно гавкнул.

– Шучу, шучу, – успокоил его Штык, – ты очень даже особенный.

Выходить из подвала было страшно. Однако, не встретив ни малейшего следа ночного гостя, Николай приободрился. Оказавшись в фойе школы и взглянув на улицу через запыленные окна, он обрадованно хмыкнул. Дождь прекратился, но апрельское солнце, увязшее в густых тучах, светило в четверть силы. Больше всего диггер боялся ослепнуть от яркого солнечного света. Рассказы Деда о диггерах, с непривычки терявших зрение после вылазки, крепко засели в голове.

Перед тем как покинуть школу, Штык решился на небольшую экскурсию. Здание выглядело пустым. Вряд ли ночной гость обитал здесь. Скорее всего, пришел с улицы, почуяв человека.

Учебный класс на Выборгской, который в свое время Николай посещал вместе с Леонидом, представлял собой небольшое помещение с одним учительским столом и несколькими стульями для детей. Писать они учились карандашом на бумаге. После чего стирали свои записи и передавали бумагу следующему ученику. Причем больше всех учитель хвалил не того, кто делал записи наиболее аккуратным почерком, с минимальным количеством ошибок, а того, кто меньше всех портил бумагу и несильно давил на карандаш, не подвергая риску грифель.

Сейчас же диггер находился в настоящей школе, где когда-то звучал смех сотен детишек, день за днем пробующих на прочность гранит науки.

Штык поднялся по лестнице, так как, судя по всему, учебных классов на первом этаже не было. Наверное, чтобы детям, уставшим от учебы, сложнее было сбежать с занятий. Не рискуя заходить далеко, диггер свернул на второй этаж.

Здесь было темно и затхло. Паркет под ногами сгнил и превратился в кашицу, которую сейчас размазывали по обнажившемуся бетонному полу пара ботинок и две пары собачьих лап.

Прометей с интересом принюхивался. Пару раз, будто бы кого-то почуяв, рвался вперед, забыв, что находится с человеком в одной связке, но тут же терял интерес. Наверное, крысы. Эти везде пролезут. Что в метро, что на поверхности. Вот кто теперь истинные хозяева города. Николаю вдруг представился Эрмитаж, которого он никогда не видел, даже на картинках, но про который часто рассказывал Дед. Рядом со зданием воображение нарисовало длинную, извилистую очередь из крыс, которые жаждали попасть внутрь, чтобы полакомиться ценнейшими произведениями искусства. «Эрмитаж – сердце Питера». Так говорил Дед. Если эти твари добрались до сердца, значит, город окончательно пал.

Фантазия пугала безысходностью. Безлюдный город, остатки разрозненного, безумного человечества, загнанные в подземные сооружения, и бесчисленная копошащаяся серая армада грызунов, заполонившая город. Время все расставило по местам, загнав наименее приспособленный к жизни вид под землю, где ему и предстоит доживать, предоставив город более гибким тварям.

– Хрен вам, – не то просто подумал, не то произнес вслух Штык. – Всем хрен. Тот самый, который редьки не слаще, как любил говорить Дед. И крысам, и крысиным королям. Я – человек, а это звучит гордо… – забубнил он заклинание, показавшее свою силу ночью, сумевшее прогнать жуткого визитера.

Заглянув в ближайшую комнату, диггер подумал, что так и должен выглядеть настоящий учебный класс. Пожалуй, в таком можно и просидеть десяток лет или сколько там раньше учились?

Шкафы, набитые книгами. Одноместные парты в несколько рядов. Здоровенный учительский стол. Огромная пожелтевшая доска, напоминающая поношенную простыню. Дед рассказывал, что на досках писали мелом. Но он закончил школу за много лет до Катастрофы, с тех пор могло что-то и измениться.

На этой доске явно писали не мелом. На учительском столе, словно в подтверждение этой мысли, Штык обнаружил несколько толстых фломастеров. Но они высохли и писать на доске отказывались. Сухой стержень лишь стирал с доски густой слой жирной, свалявшейся пыли.

По всему классу были развешаны плакаты. Когда-то яркие надписи и рисунки потускнели и покрылись пылью. Некоторые почему-то почернели. И все же кое-что еще можно было различить. Портреты когда-то известных людей. Ученых и писателей.

Николай узнал только Пушкина, чей портрет видел в одной из книжек на Выборгской. Только этот Пушкин отличался от того Пушкина, задумчивого и мечтательного, жившего на страницах книги в метро.

Этот Пушкин жил в городе, и чтобы выжить, ему пришлось стать сосредоточенным и злым. Штык поежился под пристальным взглядом черных, немигающих глаз. Плакат почернел и скукожился от сырости, отчего черты лица писателя огрубели, мельчайшие детали смазались, а рот расплылся в зловещей ухмылке.