Крысобой. Мемуары срочной службы

— Постелили, — оповестил Старый; через четверть часа вздохнул: — Больше не буду так наедаться на ночь!

Любовь и смерть в начале зимы

Время «Ч» минус 7 суток

Разоспался до обеда. Старый плюнул, ушел один доканчивать гостиницу. Нам выдали бушлаты.

Сыпал дождик мелко-ледяной, стоило ветру задуть — и он сбивался в сторону, летел набок, как снег.

Вату она вытолкала наружу с такой силой, что своротила фанерку, припертую к норе. Я осветил вату — даже не попробовала. Задом толкала — сильна!

Однажды я видел, как крыса тащила утку: с кочки на кочку, зубами за шею. Утка не просовывалась в нору — крыса забежала с другого хода и дергала утку из-под земли. Старый придумал утку. На болоте рядом утки. Правдоподобно, а в нору не лезет. Так мы вычислили второй ход в нору. Сильна. В деревне Хмелевка вытащила из чугунка рыбу. На чугунке лежала доска и камень. Камень взвесили — три килограмма.

Стекло, наступил на стекло.

— Военный, ты со мной? В гостинице найдешь Ларионова — цемента пусть насыплет стакана два, и мастерок попроси. Погодь, и стружка металлическая нужна…

В банке я спросил у уборщицы таз, принес воды. На детской площадке нарыл песка. Положил стекло на ступеньку и расколотил в брызги кирпичом. Грубо. Нету времени, сроки. Срок затесняет в уголок, где ничему не осталось простора, почти не осталось меня.

Я перемешал воду, песок, цемент — меньше одной шестой: раствор получится податливым на зуб, пусть крошится. Густовато — добавлял воды, плеская ладонью. Замешал в раствор битое стекло и сколки колючей стружки.

Забил поперек хода картонку, на ладонь в глубину — на нее выкладывал раствор понемногу, помешивая щепкой, чтоб растекался и схватывался. Раздерет себе нутро, пасть, язык, десны — подохнет. Я выскреб мастерком таз — лучшие годы в подвалах, неизбежный ревматизм, вот вам предприниматель… полагается хоть пенсия? Нежарко. Где труба горячая? Наше чахлое лето, крысы рано вернутся с дач. Лето пишется на изнанке зимы, на изношенном обороте — зима сильно нажимает на перо.

Я обязательно тебя… Пристыло? Пробовал пальцем. Преграда неглубокая, рыхлая. Легче выгрызть, чем в обход копать. Если увлечена, как я, докажет. Если просто тварь и остановится: солоно, жжет, — то уже — калека, с такой кровопотерей не выроет ход на улицу. Провозился. Когда после первого прикосновения легла — только руки вымыть. Если упирается, то является время. Хоть все одно не верится. Что ж? Завтра мертва?

Не поймешь. Подсохло. Вымыть таз, отскоблить мастерок. Кончину не поймешь. Она напоминает женщину: женщины тоже нет. Где-то там, может, и есть. У нас даже похожих немного. Встречается грудь, как у женщины, голос похожий. Волосы. Со спины бывает вылитая женщина. Когда идет. А целой — нет. Пол в личном деле пишут. Можно составить лишь представление.

— Жду! Подмазончик сделала, пирожок готов с яблоком и клюквой. Ты что кислый?

— А чего скакать-то, Алла Ивановна? Какая тебе разница?

— Разница — одна дает, другая дразнится.

— Нет градусника? Тяжело…

В поблескивающей юбке колоколом, в снежном тончайшем свитере, без складок облегающем ее мощь, в запахе она подходила — так сильно вдруг пожелал, как желается в начале зимы, ожидая трамвая у кладбища, сердце выдавливается и затыкает глотку; желается нестерпимо, какую угодно, с отчаяньем квасишь снежную грязь, мерзлые ноги, небо страшно, в окнах электрическая вода, майки; пусть хоть ее черно-колготочные ступни в оправе лакированных туфель, затянутые сажевой сеточкой голени, обжатый широкий живот…

— Заболел? — Подсела, как близко не стыдясь, показывая свое тело, смазавшее лицо, оставив глаза, рот, по-школьному положила руки на колени — меж колен.

— Да. Откуда дует? — Захлопнул дверь.

Не видеть глаз, дай — погладил ее руки, ровные, пальцы кратко шевельнулись — ответ; принес ладонь к себе — прижался губами, щекой, ослеп, ее уже разжимающийся поживший рот растекался, рука соскользнула на свитер, закрыла глаза, засопела, рот трепетал и высоко расползался на выдохе, словно ее пронзало, трогало там, еще держалась — такая большая, что огонь не сразу охватил все, остается сторона, откуда смотреть, — отстранялась, покачиваясь, как выбираясь из воды, тяжело колыхая коленями в текучей юбке, с гримасой такой, будто собиралась плакать. Не замечая ничего, что могло сбить, — юношеская радость ясности: раздену, наигранная неуверенность, душный расчет: как — на ковре широко простерлась, тонула в юбке, юбка волной отступала с ее ног.

— Я перед мужиком не стану на колени… Не надо, слышь. Ну… У меня в крови смесь гремучая. Даже толкну, не скажу — простите. Я перед мужиками не извиняюсь, я тебя прошу, я на колени становлюсь только перед мертвыми. — Забрала мои губы так, что думали только руки, все — вскользь…

Постучали.

— Я никого, — летело с ее губ в перерывах. — На хрен!

Стучали, она выматерилась, мне сошло бы, но ее корябало — сдвинула меня с груди, глядела в стену, как спросонья, прихлопнув меня: молчи!

— Что такое? Кто там?

— Откройте!