Крысобой. Мемуары срочной службы

Миновала ночь, утром я не верил, что Трофимыч умер, и не верил, что он жил. Утром принесли пшенной каши, чаю, сухарей с изюмом, шоколадного печенья — посередке каши я продавил яму и залил ее смородиновым вареньем.

Лужи заклеил лед, мы хрумкали. По площади проступали пятна изморозной сыпи, такой ветерок, что щеки мертвели, и в гостинице нет уже дел, падали не прибавлялось. Старый запустил на подвеску кошек, кошки вопят, мешая часовым уснуть. Все?

— Изволь, посмотрим твою.

Алла Ивановна растолкала шторы — она в высокой меховой шапке следила, как мы отпираем подвал. Праздничная, как елка.

Старый склонился над фонарем. Если опустит голову — она лежит. Почему мне стыдно до жара: он увидит ее.

— Кончено?

А уже понимал — нет. Еще будет она. Увлечена мной всерьез, но что делать, если я могу только так, лишь этим.

— Поразительно, что она не уходит. — Старый вручил мне фонарь. — Я не лишний?

Она выгрызла, она, умница, не тронула смертоносной замазки и со всей силы выгрызла напролом стену в полтора кирпича и цементный раствор, валяются кирпичные крошки, пережженные, кирпич не ахти, но все же — всю ночь, зубами, дыра — пролезет женская рука, кроме часов. И браслетов.

— Ежели ты столь увлечен… Я бы раскопал нору, — предложил Старый. — Истратишь два дня, зато надежно.

— Не злись. Скажи санэпидстанции — принести бактокумарин.

— Ну… Ну, изволь. Как хочешь, — насупился Старый. — Ты сам. Как я отношусь к сальмонеллезным, ты знаешь. Не дело. Здесь подвал, люди заходят, сверху люди работают, мало ли. Не хватает нам кого-то убить. — Все более распалялся. — По твоему же почину отчитали теток за бактокумарин, грозили тюрьмой… Понимаешь, это нечестно. Не по правилам.

— Старый!

— Твое решение, я распоряжусь, но… Тебя я этому не учил.

Просто постояли, он старался отвернуться.

Теплее сказал:

— Неужели тебе так необходимо ее совсем…

— И завтра. Не осталось времени.

— Смотри, это твой участок, но когда не по правилам, разрешается сразу все…

— Пошел ты.

Бактокумарин принесли через час в банке из-под варенья черноплодной рябины — от нее здорово вяжет рот. Бактокумарин выкладывается увлажненным. Насунул рукавицы, размешал щепкой, обмазывал края норы — вляпается и унесет.

Остаток слил в угол, банку разбил, осколки забросал шлаком, наковырял земли — забросал и землей. Щепку вбил в землю.

На подвальной двери поместил листок: «Обработано отравляющим веществом. Вход с разрешения коменданта города!»

Алла Ивановна опять в окошке — ждала все время?

Я убедился, что поблизости нет юных и старых, и жестами показал, что ее ожидает вскоре. Она схватилась за живот и тряслась от смеха, утирала под носом, подбоченивалась, высовывала язык.

Нужно выбросить рукавицы. Сколько ж людей!

Проспект перегородили грузовиками, самосвалами мордой назад, в кузовах и кабинах торчали шапки с кокардами, солдаты — рядами вдоль домов, на краях лаяли и рвались овчарки с поводка, стрекотал вертолет, и люди — как много живет людей, у каждого дома тучнела толпа, тепло одетая, подпоясанная, в зимних шапках, шубах, серых, белых платках — покрасневшие лица, говор, хохот, мат, дети тянулись к друзьям — их не отпускали, грудились вкруг колышка с названием улицы, номером дома, оглядываясь на офицеров, заколачивавших доской наискось подъезд, соединявших двери бумажкой с синими печатями. На пожарной лестнице сидел часовой, по крышам, громыхая, ходили, подъезжали автобусы. Прибавилось офицеров, в их руках трепетали слоистые списки. И там, здесь, и вон — то же самое. Хрипело, я понял, хрипело радио, нашлось и пустило музыку, марш! И тотчас весело разлетались вороны, люди тронулись, подсаживали старух в узкие автобусные врата, лежачих относили к бульвару — там выстроились «Скорые помощи».

Побежали солдаты, железный лязг, свалившаяся галоша — чья? Офицеры шептали в рацию и подносили к уху, сдвинув шапку, слушали, будто спичечный коробок с жуком. Гвозди входили в дерево, и бил молоток — тах-тах! — я и сам волновался, прибавилось радости, спешил в согласии с маршем. Все чуяли, надвигается праздник, люди пролезали в автобусы споро, подначивая, смеясь… Автобусов нагнали — негде развернуться, сдай назад! В автобусах — радость, все хорошее: домой с картофельного поля, из пионерлагеря, в цирк — нас забирают!

В грузовики закладывали чемоданы с белыми ярлыками, помечали в списках, на головном автобусе трепался флажок государственных цветов, горели нарукавные повязки — никого чужих, счастье нужности, счастье своих, слаженности и заботы, и незнакомый полковник разбирался с цветом патронов ракетницы и освобождал на запястье часы — пальнет в очистившееся небо, уезжали и просторнело.

Я вспомнил Москву, пионерские парады, молодую дурь, аспирантуру, шальной, я пьянел, но надо выбираться. В сторону ступала лошадь, продвигая телегу на автомобильных колесах, — я припустил следом. Сперва просто по пути, затем догадался, иду на звук, скрипы, песни половиц, непристегнутых ставен что-то напоминали, сердечное.