Крысобой. Мемуары срочной службы

— Хочешь посмеяться? Откуда выплод… Из клумбы. Только сейчас дошло, ветчина, что с крысой нам, помнишь, мы ж там прикопали. Там уже кишит. Я-то думал, собака прикопана. Обычно собака… Повезло. И все-таки — мы их переиграли. — Старый помял разбитую половину лица. Больше всего его беспокоил глаз — Старый сжал из снега лепешку и накрыл ею опухшее веко, посидел так. Лицо заблестело. Старый держал снег одной рукой, другой продолжал сжимать его руки одна к одной. Когда Старому требовалось руку сменить, перехватывал, но потом заметил, что его руки остаются спокойно на местах, и Старый их больше не сторожил.

Так же холодя глаз, Старый поднялся и выглядывал, с какой же стороны подъедут машины, чуть размял ноги, позагребал снег, расчищая веер темной мостовой, споткнулся вдруг о носилки и невольно нагнулся — не побеспокоил ли? чтобы успокоить, тронул плечо одними кончиками пальцев и тотчас отпустил. Старый застыл над носилками, опустив обе руки, болезненно взмаргивая распухшим глазом, порой сильно жмурясь двумя, потом сел, вытащил из-под края носилок шапку, расправил ее на кулаке и накрыл шапкой ему лицо.

Время «Ч»

Тишина совершенная меж зданий, над каждым подъездом полыхает фонарь. Протоптанная дорога утыкается в черное бесснежное русло — здесь под землей скрываются трубы с горячей водой и весенне пахнет грязью, дорога продлевается на той стороне.

На железном листе горел ящик из-под бутылок — солдаты грелись, один играл на баяне, с безучастным лицом, как слепой, — баян словно сам по себе сворачивался и разворачивался в его руках. Он не последовательно играл, он пробовал разные песни с середины и бросал, а припоминая, и вовсе пусто шарил пальцами по клавишам — хватало его не намного, я смотрел на горящие доски, они покрылись алой чешуей, и мне также доставалось теплого воздуха; спать захотелось.

Больше не пробовал песен. Очнулся песенник. Признался:

— Я не угадал тебя.

И я не узнал Свиридова, наряженного в новый милицейский тулуп, костер высветил ему лицо — переносицу и глазницы соединил опухший синяк с малиновыми краями, щека, обращенная к свету, выступала круглой шишкой с грецкий орех, угол губ — расцарапан, от него на шею уходили красные полосы. Прапорщик рывком обнял меня.

— Пустое. Лишь бы Отечество, что нам еще? Мы оказались нужны и вели себя, как положено. Все зачтется.

Мы сговорились попасть в школу — там командование, на двух верхних этажах, завешанных черным. Но кругом школы волнисто легла колючая проволока. Перед воротами школьного двора шалашом поставили две бетонные плиты, солдаты ходили вдоль забора, не убирая за спину автоматов. Они не отвечали, когда мы пытались спросить. Свиридов не находил знакомых, по его догадке Губина теперь охраняли переодетые солдатами курсанты областной школы милиции.

По нашим бумагам нас допустили лишь в раздевалку, в три яруса заставленную кроватями, и там Свиридов добыл две миски пшенного супа, а хлеба давали от пуза. Дважды всех строили, сверяли по списку и пытались выпереть нас. Тут прапорщик заметил направлявшегося выше Баранова и убедил дежурного по этажу, что Баранову знаком и имеет до него дело. Баранову доложили, он признал нас и взял с собой, провел сквозь три поста, на последнем, на лестнице, я заметил пулемет.

У двери на этаж, забранной в железо, нас прослушали особой машинкой, напоминающей телефонную трубку, — у Баранова взяли ключи, радиостанцию, пистолет, у Свиридова отобрали две ложки и зажигалку. Затем два молодца обыскали вручную и велели ждать.

Мы ждали на коричневой лавке. По лестнице больше никто не поднимался. Снизу до нас доносились звяканье железа, говор, зачитывали заступающих в караул, повторив одну фамилию трижды — под разным ударением. Из-за железной двери не доходило ни звука.

Минуло четверть часа. Баранов постучал в дверь и справился, точно ли про него доложили? Не отперев двери, ему повторили: ждать. Свиридов собрался поведать о своих злоключениях, но из-за двери ему тотчас велели помалкивать. Так что ждали молчком и зевали.

Как один вздрогнули, когда дверь отворилась. На этаже не горел свет. На подоконниках, через один, из мешочков с песком выложили бойницы. Под каждой, завернувшись с головой в шинель, спал человек. Мы шли на цыпочках.

Вход в приемную запирала железная дверь, откатывающаяся в сторону, как в вагоне электрички. Нас поставили против глазка, провожатый посветил на каждого фонарем — дверь отъехала и сразу вернулась на место за нами, лязгнули запоры.

Босой здоровяк, в расстегнутой рубахе, видно, его разбудили, еще кто-то спал под батареей, погрозил нам: тихо! он бесконечно прислушивался, прислушивался у прошитой гвоздиками двери в кабинет и, уловив что-то, яростно замахал: теперь давай! — будто дверь подчинялась не ему и важно успеть.

Свет жарко хлестал изо всех ламп, отражаясь в лакированном столе, длинном, как дорожка в бассейне, мы дружно уставились на пустое кожаное кресло в изголовье стола, но Витя сидел в углу, отгороженном сейфами, там ему поставили особый стол, и он безучастно ждал, когда мы его заметим.