Крысолов

Это было томительное путешествие, отравленное страхами и необходимостью притворяться. Когда с ними в купе оказывались посторонние, старик впадал в дряхлость, а Николь опять и опять повторяла ту же басню: они едут в Ландерно из Арраса, дом разрушили англичане. Поначалу ей было нелегко из-за детей, вовсе не склонных ее поддерживать, они-то знали, что все это ложь. Каждый раз, когда Николь повторяла свой рассказ, а Хоуард понимал, что все висит на волоске, обоим приходилось помнить о слушателе и в то же время зорко следить за детьми, не дать им вмешаться и все погубить. Наконец детям надоело слушать; они принялись бегать взад и вперед по коридору, разыгрывали все ту же считалку, подражая крикам животных, или глядели в окно. Впрочем, крестьянам и мелким лавочникам, попутчикам Хоуарда, тоже не терпелось поговорить, поведать о собственных горестях, и потому им было не до подозрений.

Наконец-то, когда жестокая жара начала спадать, прибыли в Ренн. Поезд остановился, и все вышли; немецких солдат выстроили на платформе в две шеренги и повели прочь, только рабочая команда осталась укладывать хозяйственное снаряжение на грузовик.

Возле контролера стоял Немецкий офицер. Хоуард прикинулся совсем дряхлым старикашкой, а Николь пошла прямо к контролеру узнать про поезда на Ландерно.

Из-под опущенных век Хоуард следил за нею, дети толпились вокруг, беспокойные, чумазые, усталые с дороги. Он ждал, терзаясь опасениями: вот-вот офицер потребует документы. Тогда все пропало. Но в конце концов немец дал ей какую-то карточку, пожал плечами и отпустил ее.

Она вернулась к Хоуарду.

— Матерь божья! — сердито и довольно громко сказала она. — Где же коляска? Неужто я одна должна обо всем заботиться?

Коляска была еще в багажном вагоне. Старик поплелся туда, но она оттолкнула его, вошла в вагон и сама выкатила коляску. Потом повела свое бестолковое маленькое стадо к выходу.

— У меня тут не пятеро ребят, а целых шестеро, — горько пожаловалась она контролеру.

Тот засмеялся, чуть улыбнулся и немецкий офицер. Итак, они вступили в город Ренн.

На ходу Николь тихо спросила:

— Вы не сердитесь, мсье Хоуард? Мне лучше притворяться грубой. Так все выглядит естественнее.

— Моя дорогая, вы были великолепны, — ответил старик.

— Что ж, мы проделали полдороги и не вызвали подозрений, — продолжала Николь. — Завтра в восемь утра идет поезд на Брест. Мы доедем им до самого Ландерно.

Она пояснила, что немецкий офицер дал разрешение на проезд. И показала бумагу, которую он ей дал.

— Сегодня надо будет переночевать на пункте для беженцев, — сказала она. — По этому пропуску нас там примут. Лучше нам пойти туда, мсье. Так все делают.

Хоуард согласился.

— А где это? — спросил он.

— В Cinema du Monde[81], — ответила Николь. — Первый раз в жизни буду спать в кино.

— Я очень огорчен, что своими злоключениями довел вас до этого, мадемуазель, — сказал старик.

— Ne vous en faites pas[82], — улыбнулась Николь. — Может быть, когда хозяйничают немцы, там будет чисто. Мы, французы, не умеем так наводить порядок.

Они предъявили у входа пропуск, вкатили в зал кинотеатра коляску и огляделись. Все стулья были убраны, вдоль стен уложены груды тюфяков, набитых старой соломой. Народу было немного: немцы все строже ограничивали возможность передвижения, и поток беженцев стал гораздо меньше. Старая француженка выдала всем по тюфяку и одеялу и показала угол, где они могли пристроиться особняком от остальных.

— Малышам тут спокойней будет спать, — сказала она.

У стола в конце зала бесплатно давали суп; его разливал все с той же натянутой улыбкой казенного добродушия повар-немец.

Чае спустя детей уложили. Хоуард не решился их оставить, сел рядом и прислонился спиной к стене; он смертельно устал, но еще не в силах был уснуть. Николь вышла и вскоре вернулась с пачкой солдатских сигарет.

— Возьмите, — сказала она. — Я знаю, вы курите хорошие, дорогие, только побоялась взять, это было бы неосторожно.

Он был не такой уж ярый курильщик, но, тронутый ее вниманием, с благодарностью взял сигарету. Николь налила ему в кружку немного коньяку, добавила воды из-под крана; это питье освежило его, а сигарета успокоила. Николь подошла, села рядом, прислонилась к стене.

Вполголоса потолковали о своей поездке, о планах на завтра. Потом, опасаясь, как бы их не подслушали, Хоуард переменил разговор и спросил Николь об отце.

Сверх того, что он уже знал, она не так много могла рассказать. Ее отец был комендантом форта на линии Мажино, под Метцем; с мая о нем не было никаких вестей.

— Мне очень, очень жаль, мадемуазель, — сказал старик и, помолчав, прибавил: — Мне тоже знакома эта тревога… очень знакома. Она надолго омрачает все дальнейшее.

— Да, — тихо сказала Николь. — День за днем ждешь, ждешь. А потом приходит письмо или телеграмма, и страшно вскрыть и увидеть, что там. — Она помолчала минуту. — И наконец вскрываешь…