Крысолов

Он работал индивидуально, но он работал и веером. Разумеется, с некоторых пор обитатели нор (т. е. красные дипломаты) отучились вскрывать заманчиво-чужие письма с недоумевающим порошком внутри (о праматерь Ева! о любопытство!) — немало харь (смеялся добродушный Федор Федорович) так и остались лежать усиками в пепельницу — в дозах быкодав всегда был щедр.

И, между прочим, он не считал себя жестоким. Разве называют жестоким того, кто, играя в казаков-разбойников, вдруг влепит (и не желая!) палкой меж глаз высунувшемуся простаку?

Поэтому (он все-таки надевал марлю), всыпав порошок в конверт (обратный адрес, допустим, Венецуэла) и отправив по лабиринту жизни, поужинав без вина (никто бы не назвал его сибаритом), но с почти русским вареньем, засыпал сном щенячьим. Ведь не только восторги щенячьи, но и сны такие бывают.

15.

Флегматик? Да, его так называли. Но не оценивая темперамент, а в соответствующих формулярах, где подобные определения всегда печатают в кавычках («Сереженька, — надеялся Буленбейцер. — не стибрил бумажки в Москву…») Итак, «Флегматик», «Толстяк», «Одноглазый», «Волкодав» (увы, ради дела пришлось изменить «быкодаву»), сюда же «Вепрь» и «Следопыт» — не слишком ли много? Почему же: были еще «Ильич» (приятно подразнить красную контрразведку — хотя они тупо-мстительны и почему-то не ценят юмор), а как вам «Нефульянов»? Он хотел было вместо «ф» вписать «х», но дворянские корни препятствовали… Проскользнуло даже «Булен» — исключительно между своими.

«Флегматик» или флегматик — а у него — обычно «величаво-спокойного» (как наставляли в «Правилах придворного поведения юного дворянина») — случались, да, случались срывы…

Вот, например, по осени 1930-го (после того как крысы уволокли генерала Кутепова и удушили в корабельном трюме, а капитан Штосс вдруг скончался за столиком кафе прямо-таки у ног Сакре-Кера), — Буленбейцер почувствовал: нет, не величав я, нет, не покоен. Если бы просто вымещать нервы в яблочко (тиры — бум! бум! — придуманы — бум! — и для уте… — бум! — …шения — бум! бум! бум! бум! — нервов), если бы просто жать фунты в потно-металлическом силомере — но ему не понравился вдруг почтальон — довольно, между прочим, плюгавенький — и пока он склонил голову к желто-кожаной сумке, Булен примеривал: вмазать, что ли, свинчаткой? (После Кутепова она прилежно лежала в кармане ночного халата — удобная, заметим попутно, вещь, если, конечно, уметь пользоваться.) Нет, с почтальоном (серые глазки потенциального избирателя народного фронта, но позже — бесплатного информатора немцев году в 1942—43-м — евреи, знаете ли, бесстыдно обирали народ трудовой), итак, с почтальоном он не стал целоваться свинчаткой — ограничивался барским прохлопыванием (дуло, любезный, не жмет подмышкой?).

А в Риге? Да, неприятность. Это, если правильно вспомнить, 1934-й? Булен любил немецкий лоск еще свободной Риги, хотя латыши, извините, казались ему гм-гм…

Было к вечеру — как, интересно, называлась та улочка с вывеской черта (черт бы ее побрал) на лавке, где потчуют фасолью студентов? по-русски — Молочная — весьма невинно. Кружили сколько они? — с часу дня. Булен так и не научился вставать по-немецки — говорили, что это не раз спасло ему жизнь — те, которым его жизнь требовалась, наивно решали, что он в гостиничный номер так и не возвращался — от бабы, от бабы, — а он целомудренно дрых в объятиях только перины. Итак, с часу и до девяти — нет, перекусить получилось, и перебрать книги в лавчонке, и сунуть нос в музей янтарных штучек, где в отражении витрины Булен приметил теленка, глазевшего ему в затылок. Пусть…

Но на Молочной теленок вдруг выжал темп (так ведь не учат! дистанция!) — Булен не выдержал, обернулся: — Здравствуйте… — и врезал железной тростью (нет, не из черного дерева) в лоб. То ли лоб был особенный — крепко-московский — то ли вечерняя темень — но лоб не упал бессловесно, а с кряком: — Хвост я…

С Ригой вообще он любил работать — неудивительно: Россия. Вернее, Россия под латышским лачком. И хотя с каждым новым 30-м годом восточный смрадчок дул на Ригу сильнее, кое-что удавалось сделать.

Особенно он ценил «Крысиный альбом». Нет, в прямом смысле слова. Пропагандистская операция 1936 года — эхо ее было слышно отнюдь не только в Лифляндии. На каждой странице альбома — фотография большевистского вождя и рядом же — как отражение — фотография крысы. Все они тут — пойманы и распределены по подвидам. Ленин в гробу средь венков — и издохшая крыса со сплющенной головой (ее, в самом деле, повредила скоба крысоловки).