Крысоловка

– Да нет же, черт, я имел в виду совершенно другое. Просто дайте знать, если какие проблемы, и я пришлю человека, чтобы навел порядок. Не хочется, чтобы в дом забралась шпана и устроила там черт-те что. Город просто кишит уголовниками. – Шредер понизил голос: – Вы ведь понимаете, о чем я?

Ей всегда было трудно игнорировать ненависть к чужакам, не принимать ее на свой счет. Так что лучше бы он обошелся без намеков. Кивнула, чувствуя, как заполыхали щеки. Потянулась за ручкой.

Записала номер мобильного Шредера и даже дважды позвонила. Один раз, когда кто-то выбил оконную раму, а во второй – когда на желтом фасаде намалевали свастики. Она и не заметила, когда это случилось, и Акела голоса не подал.

Первый звонок оказался для Класа Шредера неожиданностью, хотя дело было в обед. Вероятно, оттого, что находился где-то за границей, в другом часовом поясе. Роза решила, что получилось неловко, так что в будущем лучше ограничиваться сообщениями.

Главный дом построили в конце девятнадцатого века. С тех пор его использовали под больницу, пансионат и детский приют, затем здание несколько лет пустовало, пока не появился Клас Шредер. Он вложил в реставрацию изрядные средства, отремонтировал даже коттедж. И вот уже почти пять лет Роза хозяйничает в этом домике.

Она подошла к дивану, завернулась в плед. Снизу, от залива, доносились резкие крики канадских гусей. Накануне она видела в лесу зябликов, порадовалась, что пичуги пережили недавние заморозки. Что не закоченели до смерти.

Пары, пары… Повсюду сейчас пары. Сороки, вороны, дятлы, клинтухи, большаки, лазоревки, князьки, деловито суетящиеся в гнездах. Только цапля одна. Да она сама.

Роза рассмеялась. У нее это до сих пор получается – смеяться над собой.

Ингрид

Она собирала мужа в больницу. А ведь всего несколько дней назад с трудом упросила отпустить его домой, убедила, что станет ухаживать за ним сама, справится. Но не судьба. Вчера, поздним субботним вечером, позвонила в отделение. Повезло: трубку взяла медсестра Лена.

– Алло? – Ровный голос медсестры – а у нее словно язык отнялся. – Кто это? Вас не слышно…

Вполне в духе медсестры Лены: сторониться всего, что чревато хоть малейшей болью. «Вас не слышно…» Ее душили рыдания.

– Вы успокойтесь, я подожду… – подталкивала медсестра к разговору невидимую собеседницу. Она всегда обладала каким-то шестым чувством. Как никто, умела уловить раздражение, подавленность, когда человек даже имя свое выговорить не в состоянии.

Ингрид положила телефонную трубку на столик. Стиснула переплетенные пальцы – крепко, еще сильнее. Потом раскрыла рот – широко, до спазма в горле. И напряжение начало отступать.

– Да, здравствуйте, это… Ингрид Андерссон…

Она сохранила девичью фамилию, хотя фамилия Титуса гораздо красивее и оригинальнее. Бруи. Титус Бруи. Однако разделить с мужем фамилию означало бы также разделить с ним и прошлое. И тогда к общему прошлому примешивалось бы еще и чувство вины. Возвращающееся всякий раз, когда она называет новую фамилию.

Лена сразу все поняла:

– А, привет. Как там у вас дела?

– Ничего… ничего не получается. Мы проиграли. – И она беззвучно, обреченно разрыдалась.

– Пожалуй, в таком случае имеет смысл вернуться. Место у нас есть.

– Большое спасибо. Извините. Мы приедем.

Собрала вещи. Зубная щетка, халат, потертая сумка, которая у него с незапамятных времен. Порой она стирала сумку в стиральной машине, чем только сильнее злила мужа. «Проклятая кошелка!» – ругался он. Вещь досталась от Розы. Это она сшила сумку ему в подарок. Бежевую, с клетчатой подкладкой. Можно скатать в рулон наподобие хозяйственной сумки, а когда сумка расправлена, то можно повесить на крючок – точно полотенце. Внутри кармашек – под маникюрные ножницы, бритву, зубные щетки и расческу. Раньше в бок сумки был вшит весьма вычурный золотой вензель из двух латинских букв: ТВ. Буквы облезли задолго до того, как сумка впервые угодила в стиральную машину. Сначала нитки залохматились, а потом монограмма и вовсе отвалилась.

Титус лежал на спине в их двухспальной постели. Голова откинута, темная бородка нацелена вверх. Волосы уже подернуты сединой, однако все такие же густые – наперекор долгой химиотерапии. Он приподнял голову, глянул на нее, потом с усилием, прерывисто вдохнул.

– Нас ждут.

Титус молчал.

– Я поговорила с Леной. Она сегодня дежурит.

– Вот как…

– Титус, я…

– Черт!

Взгляд был рассеянный, блеклый. Будто боялся смотреть вперед.

– Все в порядке, – поспешно проговорила она, – я тебя люблю, все хорошо.

– Проклятье! Ингрид! Проклятье!

– Все в порядке, – повторила она громче. – Я помогу тебе одеться.

Склонилась над ним, ощутила резкий запах изо рта. Аммиачный. Затаила дыхание, стараясь не выдать отвращения.

Он протянул руки. Длинные сильные пальцы – она оценила их еще тогда, в самом начале. Длинные сильные пальцы, провоцирующие на мысли о том, что они могли бы с ней проделывать. Кожа на руках гладкая. Ни следа старости или болезни – только синяки от капельницы и внутривенных инъекций.

Помогла надеть рубашку. Отметила, что одежда велика. Перехватило горло.