Крысы

Почтенная дама задета, она знает, что у нее неважный цвет лица, что она никогда не отличалась привлекательностью, и мосье Руссен нашел привлекательным ее приданое. Но зато она всегда была добродетельна.

Она разглядывает спокойную, несколько полную физиономию, чувственный рот, карие глаза, с длинными ресницами, гладкий низкий лоб, лотовое лицо, которое пышет здоровьем. Ее распирает злоба, доходит до второго подбородка, величественного и круглого. За квадратной спиной племянницы она замечает белую фарфоровую лампу с огромным желтым кружевным абажуром.

«Так… новая лампа, возможно — подарок», — думает она. Она выпрямляется. «Но Сардер больше у нее не бывает, так от кого же?»

Любопытство возбуждено, на несколько мгновений она позабывает о своей тайне, о своем отчаянии.

— Вот взять хотя бы эту девушку, что открыла вам дверь; во всем меня копирует: та же губная номада, тот же покрой платья, шляпки того же фасона, только, конечно, все — сортом хуже; они разыгрывают дам общества, и ничего нельзя им сказать — тут же бросят место.

Мадам Руссен хотелось бы расспросить Эвелину, узнать, что говорят о поведении ее сына, но она еще не решается.

Обстановка комнаты запечатлевается у нее в сознании — в сознании, которое до сих пор было занято только интимной жизнью знакомых, размером собственного текущего счета, бумажником мужа. Но, не спуская глаз с новой лампы около ширмы, которой загорожен радиатор, она в то же время обдумывает, с чего бы начать расспроси.

По привычке она поддакивает жалобам на домашние неурядицы, рассуждает о том, что рабочие, получая по повышенным ставкам, по воскресеньям одеваются не хуже господ и не отказывают себе в развлечениях, которые не всегда позволит себе их хозяин. И все озлобление старухи против класса, на труде которого зиждется ее благополучие, вся ее жадность к жизни, желание сладко есть, властвовать, обобщается в одной фразе: «Все это наделало всеобщее голосование!»

Снова появляются все три подбородка, как стена, воздвигнутая в защиту комфортабельной жизни этого ничтожества, опирающегося на свои миллионы, которые она не отдаст без боя. Водянистые, желчные глаза наливаются кровью, свидетельствуя о страхе мадам Руссен перед тем, что может пострадать ее достоинство, что на ее счет смогут злословить, и она не будет уже внушать уважения, подобающего главе семейства с незапятнанной репутацией. К болезненному страху присоединяется ненависть к девушке, которая не иначе как околдовала ее Филиппа и нарочно забеременела, чтобы крепче связать его. Верно из тех развратных, пронырливых особ, что завлекают в свои сети порядочных молодых людей.

Эта мысль проникает в ее возбужденное сознание. Мадам Руссен принимает вызывающий вид, — она не может потерпеть ни малейшего посягательства на свою собственность и, напрягая упрямую мужицкую волю, она концентрирует всю свою злобу, чтобы, если понадобится, стереть с лица земли эту наглую особу.

Она думает о кюре, который в воскресенье читал проповедь на тему о распущенности современных женщин. Ее раздражает независимость и молодость племянницы, и она переносит частицу своей злобы на молодую женщину, от которой пахнет модными герленовскими духами. Мадам Руссен терпеть не может духов и делает исключение только для запаха фиалки.

И она говорит Эвелине, которая только что сообщила ей о свадьбе младшей Тери с фабрикантом Форфе, красивым, уже стареющим брюнетом.

— Да, знаю, мне на-днях говорил кюре, когда был у нас; Ты слышала его проповедь в то воскресенье?

Эвелина краснеет: проповедь была ей неприятна из-за ее связи с Сардером. Правда, о ней мало кто знает, но тетке кое-что должно быть известно. И напоминание о любви расстраивает ее, хотя она и уверена, что приличие было соблюдено. Она никогда не афишировала своей связи, а в тридцать лет… «господи, ведь не каменная же я!» Кроме того, многие женщины позавидовали бы ей из-за имени, которое носит Сардер. Но ее самолюбие задето; она рассчитывала на брак, а этот нахал не показывается вот уже несколько недель. Гоняется за юбками.

Тетка что-то очень раздражена сегодня; а ведь у ее сына тоже есть любовница, простая девушка, значит нечего так строго осуждать поведение других. Эвелина царапает деревянную резьбу на сундучке и обламывает ноготь. Сморщившись, откусывает она отломившийся ноготь, сосет кончик пальца. Чувственные воспоминания, которые связывают ее с Жаком, стушевываются; остается только досада на неудавшийся брак. Она злится на тетку, что та нарушила ее вновь обретенный покой. И обе женщины, насторожившись, сдерживаясь, вобрав как кошки когти, разговаривают мягким и вкрадчивым голосом, выискивая друг у друга слабое место.

Два часа, половина третьего, без четверти три, три. Разговор вертится вокруг предмета, о котором обе женщины думают, но не решаются заговорить.

Темы о благотворительных делах, браках, прислуге исчерпаны.

Мадам Руссен не знает, доверить ли племяннице содержание анонимного письма. Ей кажется, что Эвелина говорит с ней сухо, чуть ли не заносчиво. Только бы знать, правда ли то, что написано в письме, только бы знать!