Крысы

Франсуаза слушает простые слова Жака, она чувствует весь пыл этих слов, которые захватывают, волнуют, пьянят ее, но она не хочет, не может поддаться своей скорбной радости; она чувствует себя девочкой, которую душит какая-то сила. Страх или благоразумие, — последний оплот ее целомудрия. Она отдастся своей любви; внутреннее сопротивление держалось на прописной морали, на изречениях соседок. Только сегодня, когда она почувствовала, что не может устоять против желания раствориться, только сегодня сознает она всю неотвратимость того неизвестного, что должно захватить ее. Она еще борется, защищается, будто боясь, что ее сомнет существо более сильное. Ей хочется уцепиться за знакомую улицу, за привычные дома, но кирпичные и каменные ящики убегают; она идет в пустом пространстве, и у нее стучит в висках. — А взглянуть на Жака она не может — от его влажного взгляда, от его горящих глаз она потеряет голову. Она упадет к его ногам, как подстреленная птица. И когда у подножия памятника (местной достопримечательности), куда только что высадили первую герань, Жак говорит прерывающимся голосом: «Франсуаза, а не пойти ли нам ко мне?», она, разбитая, обессиленная, но счастливая, отвечает: «Да!»

И в вечерней толпе, по широкой улице, вдоль блестящих голубых рельсов, идет мужчина, увлекая с собой женщину, а она — только девочка, сраженная радостью. 

XIV

Шляпа уже не закрывает светлых кудрей, они рассыпались но тонкой шее, закрывают маленькие уши.

В большом зале окна, выходящие в сад, открыты, те, что выходят на улицу — закрыты. Сад примыкает к огромным камням крепостной стены и образует две террасы. Тут в середине века кончался город. Теперь здесь клумба еще нераспустившихся настурций и трава, гибкие неподвижные злаки: ветер сюда не доходит. Мох покрывает камни, в расщелинах растет трава, она смягчает угрюмую стену, завладевает прошлым, создает замкнутый мир, куда не доносится гомон города.

Через двери вползают муравьи, но они не решаются вскарабкаться на пушистые ковры. Франсуаза следит за их движением.

Когда она поднималась, чувствуя биение собственного сердца, по широким каменным ступеням, она не могла себе представить, что в нескольких шагах от своего дома, в ограде старого особняка она увидит сад, цветы, траву. Она поверяет свои думы орешнику, который растет посреди стены. Она избегает глядеть в зал, где Жак листает книгу.

Уже десять минут, как они пришли из города, и дорогая обстановка, ценные безделушки, ковры, вся роскошь, которую она еще не разглядела как следует, восстанавливает ее против Жака, на нежность которого она только что поддалась. Ей нравятся царящие здесь вкус, комфорт — свидетели неизвестного ей прошлого, но прошлого, как ей кажется, такого сладостного. Она жила в убогой обстановке, грезила, окруженная соседками-кумушками, пределом желаний которых была столовая в стиле Генриха II, и не омещанилась, как они; она отказалась от своих сказочных снов, где люди — все добрые, а богатые — жалостливы к бедным. Она узнала двух мужчин; она узнала два вида эгоизма, каждый в своем роде, два откормленных тщеславия, два влечения на сытый желудок, две звериные похоти, скрытые под костюмом от дорогого портного; с тех пор она решила, что лучше быть одинокой, чем принадлежать таким животным. Она ждала любви не торопясь. Люди скромные, как она сама, не решались подойти к ней, ибо ее считали гордой. Пришел Жак: она думала о нем ежедневно, ежеминутно. Вот только что, когда проезжал трамвай со скачек, сделай только Жак одно движение, и она положила бы голову ему на плечо, а она всегда стеснялась проявлений чувства на глазах у людей. Сейчас, усевшись в глубокое кресло, она не ощущает, как бывало, сквозь мираж, навеянный книгами, своей тоски, тоски бедной вышивальщицы. Она уже не окружает свои мечты розовой дымкой. Она любит эту траву, эти камни; она чувствует, как ее охватывает прошлое с такой пугающей, реальностью, что ей страшно, как бы все не оказалось печальным миражем; а что если Жак такой же, как другие? Нет, он не может быть таким, он — замкнутый, деятельный, упорный. Значит, она может отдаться этому чуду, таинственной тишине сада, прильнувшего к груди старого особняка.

Жак подымает голову, молчание тревожит его. С тех пор как он вошел в комнату, он просматривает историю Сардеров. Чтение только предлог: преграда между ним и девушкой.

Огромный дом пуст, они одни среди ненужных безделушек, около трагического распятия. Дядя повесился там в углу; следы на панели — от его каблуков. Гроб два дня стоял тут, на персидском ковре. Франсуаза сидит в любимом кресле старого графа. Мрачные думы спугнули радость и беспечность, которыми Жак только что расцветил весь город. В нем назревает что-то, не раскаяние, нет, но горечь. Горечь, страх; он боится, что не сможет нарушить свое одиночество. В двух шагах от него Франсуаза. У нее чистый профиль, слегка выпуклый лоб, тяжелый и высокомерный рот. Он не помнит лица дяди. Он забывает лица женщин, с которыми был близок.