Крысы

Он начал забывать дядю. Ему хотелось бы постичь причину самоубийства, он совсем не в курсе жизни старого графа, знает только, что тот очень любил женщин. Жак тоже любит женщин.

Он смотрит на черноволосую няньку, у которой глаза похожи на глаза Эвелины Майе. Сегодня вечером он пойдет к ней. Она грубо отдастся ему, а потом, пресытившись, начнет пересказывать, как это бывает всякий раз, городские сплетни. Он ненавидит вульгарное розовое белье этой выхоленной, изнеженной, жеманной женщины, которая вышла замуж за адвоката. У адвоката было состояние, теперь он умер.

Колясочки все еще катятся;, это дети женщин, похожих на мадам Майе; продукт законной любви; они уже сейчас богаты, а то, что за ними ходят няньки, придает им солидности. Они не побегут за обручем по городскому саду, не заиграются в формочки на куче песку, не пойдут в городскую школу; бедняжки, они не узнают настоящего детства.

Все в Жаке восстает против Эвелины. А между тем с ней он испытывает острое наслаждение. Но сейчас он одинок, сдавлен городом, чужой толпой.

За решеткой сада проходят трамваи.

В конце дорожки скользит тоненькая фигурка; идет прямо, не виляя бедрами. Эта женщина, конечно, не глядит по сторонам.

Франсуаза торопится; она бросает взгляд на фонтан: на замшелые раковины, на черную воду.

В пять часов ей надо сдать работу, и она спешит. В саду никого — только на скамейке какой-то молодой человек. Она поровнялась с одиноким посетителем сада. Краснеет, опускает глаза, сердце колотится, в ушах шум: это он, молодой Сардер. Она ускоряет шаг. Жак узнал ее. Он истает, улыбается, находит, что она мила, что синяя фетровая шляпа ей к лицу. Она в строгом костюме, ветер треплет белокурые завитки. Девушка не оглядывается. Она слышит за собой шаги. Решетка с толстыми железными прутьями кажется ей огромной, домик сторожа под высокими вязами — дворцом. Ей страшно, она счастлива.

К ней часто приставали на улице. Ее забавляла самонадеянность мужчин, она высмеивала их. А сейчас у нее, обычно такой спокойной, колотится сердце. Вот аптека, аптекарь с седой бородой; дровяной склад и мешки угля и вязаночки дров; ортопедист, бандажи, висящие, как тряпки, стеклянные глаза всех цветов; дощечка доктора, отца лучшего друга любовника мадам Фессар.

Молодой человек настигает ее. Смотрит на обрисованные бедра, длинные ноги, маленькую головку. Он входит во вкус преследования; ему хочется заговорить с женщиной. Это игра, но ему хочется выйти из нее победителем. А соседка-то, оказывается, красивей, чем он ожидал.

Темнеет; проезжают машины, фары зажжены. В большом доме Руссенов темно, ставни закрыты. Руссены отличаются скупостью; зачем жечь зря электричество?

Тень Франсуазы скользит по деревьям; высокие каблучки подгибаются; в темноте сверток сливается с костюмом.

Нет больше Эвелины, нет старого особняка, нет города, нет одиночества, — только незнакомка, которая вот-вот скроется. Не прижми Франсуаза к груди свою жалкую выцветшую лису, было бы слышно, как бьется у нее сердце.

— Мне хотелось бы познакомиться с вами, мадемуазель.

Девушка останавливается. Прислоняется к фонарю.

Мужчина и женщина в светлом кругу, две огромные тени соприкасаются. 

— Мне хотелось бы услышать звук вашего голоса; это глупо, прошу прощенья.

Он говорит низким, глуховатым, но ясным голосом. Перед Франсуазой — белые зубы, загорелое лицо, крепкое тело; к ней склоняется сила.

Сказать она может только: «О, мосье!» Не радость, а тревога сковывает ее всю. Она схватилась за фонарь, чувствует холод чугуна на ладони.

Жаку хочется услышать ее голос. Лицо нежное, глаза синие, окаймленные длинными ресницами, носик тоненький, почти кукольный, но рот тяжелый и высокомерный. На шее лиловые жилки. Но он ждет голоса, движения, которое вдохнет жизнь в эту неподвижную игрушку.

— Ваше окно наверху, ваше окно — единственно симпатичное во всей этой куче домов.

Франсуаза опускает фонарь и тихо признается:

— Я иногда смотрю в окно; ищу солнце, я часто зябну за шитьем в моей тесной квартирке.

Губы едва приоткрылись, глаза опущены. Голос беззвучный, ровный. «Или я ей безразличен, или она глупа», — решает Жак,

Он часто приставал к женщинам; часами слонялся по улицам, гоняясь за скромным костюмом, за улыбнувшимся ему из-под шляпки личиком. Попадалась легкая добыча, которую он, тут же выпускал с холодной учтивостью, попадалась неприступная добродетель, и ему нравилось смущать ее. Но сейчас, здесь, при тусклом свете, в нескольких шагах от руссеновского дома, его поразило это лицо, которое он не может разгадать.

— Ваши светлые волосы меня утешили. В огромных комнатах сардеровского особняка так же холодно, как к у вас. Я обрадовался, когда узнал, что там, за окном, работает молодое существо… среди всех этих кумушек.

— Ах, мосье, наши кумушки такие злые, стоит мне выйти, они уж тут как тут. Меня невзлюбили.

— Не обращайте внимания.

— Я знаю, вы правы, но устаешь, страдаешь от слежки, от постоянных шпилек.