Кржижановский

Денег хватило до Самары. Тут и решили остановиться, обосноваться, зажить оседло и счастливо. Ночь с поезда проходили по Самаре, прижавшись друг к другу, спасаясь от холодного взгляда Волги.

Неизвестно, чем бы это все кончилось, чем бы завершилось печальным, если бы не их счастье встретить того единственного, может быть, в Самаре человека, который мог тогда помочь. Прямо по Николаевской навстречу им шла с полными ведрами Надежда Васильевна Васильева, добрейшей души женщина, известная всей Самаре тем, что нуждающимся и страждущим, не раздумывая, протягивала руку помощи. Сразу разглядела и молодые лица, и трепаную одежонку, и начинавший уже округляться живот Эльвиры. Она поняла, что за пара движется ей навстречу, опустила коромысло и начала расспросы. Все оказалось примерно так, как она и предполагала: влюблены, невенчаны, разлучит только смерть и нет ни копейки денег.

Она привела их в свой дом, обычный рубленый самарский дом с наличниками, петухом на крыше, большим двором, поросшим кустами и высоченной некошеной травой.

Вышел и хозяин, собравшийся с утра на службу, хмурился на утреннем солнце. С виду он походил на мелкого чиновника, каковым и оказался. Он работал канцеляристом в полицейском участке. С сомнением посмотрел Константин Прохорович на новых жильцов, вздохнул, перекрестился и пошел вон. Он никогда не мешал жене, понимая, что ее руками бог творит добрые дела на земле. Многие в Самаре знали, как она вошла в горящую избу и, сама обгорая, вынесла оттуда женщину.

— А звать-то вас как, величать как? — спросили молодые.

— Надеждой, — вдруг застеснявшись, промолвила она и скрылась в горнице.

Надеждой!

Это было доброе предзнаменование — Надежда вошла в их только что начавшуюся жизнь.

Хозяйка открыла им почти безнадежный кредит, и они начали здесь, на Николаевской улице, новый этап своей теперь уже семейной жизни. Максимилиан уже был женат, и они не могли узаконить своих отношений и, признаться, мало заботились об этом, пока у них не родился первый ребенок — сын, которого решили назвать Глебом. Здесь им пришлось изрядно покрючкотворствовать, чтобы дать сыну фамилию отца, и милейший Константин Прохорович подсказал им решение: родному отцу выступать на крестинах крестным отцом и дать таким образом сыну свое имя.

Мать плакала при рождении сына не столько от боли, сколько от предчувствия тех испытаний, которые должны выпасть на его долю. Максимилиан, напротив, был настроен оптимистически и смог внушить это чувство своей избраннице.

Отец был высок, красив, черноволос, умелец на все руки. В поисках заработка он перепробовал десятки профессий. Чинил самовары, потом клеил из белого толстого картона сложные геометрические фигуры для школ, преподавать в которых теперь из-за предосудительного своего поведения не имел возможности, если бы и захотел. Иногда он делал фигуры из папье-маше — они могли принимать любую форму, поддаваясь умелым рукам отца. Одна из таких фигур имела волшебное название: «пентагональный додекаэдр». Он был красив и дорого стоил.

Маски для маскарадов стоили дешевле, но делать их было так весело, раскрашивать так приятно! Из-под рук отца выходили белые клееные заготовки, а мама обрезала их, красила, лакировала. На долю Глеба оставалось смотреть, удивляться и завидовать. Он обычно занимался этим, сидя на письменном столе. За послушное поведение и восхищенные глаза отец как-то выклеил Глебу много белых кубиков, на которых мама написала цветные буквы.

— Это, Глебушок, — «глаголь», это — «люди», это — «есть», это — «буки». Вместе — «Глеб». Понимаешь?

Глеб пугающе быстро постиг эту хитрую механику, увидев за миром кубиков, за миром написанных на них букв, за миром обозначающих их слов другой мир, раскрывающийся перед ним, — мир чтения. К четырем годам он читал уже довольно бегло.

Кубики скоро стали ненужными. Отец тоже быстро охладел к своим сложно-простым фигурам, к маскам — это казалось ему слишком однообразным. Его друзья — Горнич и Аргентов о чем-то все время спорили с ним, в чем-то убеждали. Горнич был врачом, он лечил совершенно новым способом — кумысом, и, что удивительнее всего, его больные быстро выздоравливали; его слава росла и переходила даже границы России. Прошлое его было ужасно и романтично: он участвовал в восстании поляков в 1863 году. Ему были приготовлены виселица, палач, веревка, повязка на глаза — она уже надета. И только в этот страшный момент прискакал фельдъегерь, привез повеление заменить казнь ссылкой. Одна могила, видно, могла избавить Горнича от крамольных мыслей. Горнич и отец были связаны какой-то тайной. Часто в дом приходили незнакомцы. Уходили они снабженные деньгами Максимилиана, изъятыми из более чем скромного семейного бюджета, одежонкой с собственного его плеча. Эльвира Эрнестовна молча наблюдала за всем, но на немой вопрос отец отвечал с неизменной улыбкой:

— Не пекись об утре, Эльвира. Утро само печется о нас…