Ксаврас Выжрын

Смит задрожал и еще плотнее закутался в одеяло. Их ужасно трясло, люди, сидящие в кузове грузовика, шатались из стороны в сторону и подпрыгивали на выбоинах. Натянутый брезент защищал их от дождя, только холодный ветер так или иначе все равно проникал вовнутрь. Этого ветра и этого дождя боялись все, ведь, несмотря на заверения метеорологов, никто толком не знал, что там висит в тучах: всего лишь вода или же смерть. Из Москвы бежали сотни тысяч перепуганных людей, выжрыновцам уже не нужно было скрываться; они вышли на шоссе, захватили машины - ничем не отличаясь от остальных, потому что транспортные средства захватывал кто угодно и какие угодно - и на полном газу направились на юго-восток. Но чуть ли не сразу они застряли в заторах, образованных массами беженцев, и лишь редко-редко двигаясь со скоростью пятьдесят километров в час. Смит со своего места мог, не поднимаясь, видеть через дыру в брезенте эту реку людей, животных и машин: длинную и серую полосу несчастья и отчаяния, тянущуюся до самого горизонта. Люди шли молча; любой разговор лишь усиливал гнетущее настроение, напоминая о потерянном. Скрипели телеги и велосипеды, трещали самые различные тележки, тачки и носилки; лишь изредка было слышно ворчание мотоцикла или автомашины, но и вправду очень редко. Неустанно льющий дождь дополнял эту картину мрачным акцентом безнадежности.

Говоря по правде, вся эта всеобщая паника и миграция казались Смиту реакцией уж сильно преувеличенной; вот только какой должна быть правильная реакция на превращение террористами столицы страны в зараженное радиацией кладбище из бетона и грязи? Тем более, что и до взрыва Москва уже была превращена в один громадный лагерь беженцев из ЕВЗ, дополнительно забитый неожиданно переброшенными сюда частями Красной Армии и Министерства Внутренних Дел. Первые оценки количества погибших говорили о четырехстах тысячах; еще двести тысяч было причислено к живым трупам, раненных было раза в два больше.

Выжрын сам предложил провести интервью, и Смит, со шлемом на голове, провел с полковником длинную, передаваемую живьем на весь мир беседу, во время которой повторил наверное все уже ранее использованные в их частных разговорах аргументы. Ксаврас, небритый, в военной безрукавке цвета хаки, надетой на черный свитер, в сбитом на затылок берете, в перчатках на багровых руках, спокойный, очень серьезный, отвечал без излишнего возбуждения, не иронизируя, не выражая ни гордости, ни покаяния; с самого начала до конца он выдерживал ноту патетического патриотизма: Польша, Польша и Польша, перечислял все нанесенные обиды, представлял громаду страданий и утрат, акцентировал множество несправедливостей; не кривя губ, внутренне собравшись, он глядел прямо в черные глазища объективов, не отводя глаз на блески молний и не мигая, потому что интервью проводилось на пленэре. Ксаврас сидел на огромном камне, а за его спиной висело страшное надмосковское небо, какая-то стена злобного мрака, на которой в свете грозы мелькали фиолетовые, багровые и грязно-желтые пятна; начал падать дождь, а Выжрын все говорил и говорил, и вот тогда Смит - который в этот момент уже и не был Смитом, а лишь глазами и ушами миллиардов телезрителей - и вправду полюбил Неуловимого Ксавраса Выжрына, полюбил давным-давно позабытой, дикой, детской, своими горячими вибрациями проникающей до самого мозга костей любовью, которой подростки, со всей свойственным им радостным иррационализмом, дарят своих целлулоидных идолов, когда, втиснувшись в кресла, заслоненные теплым полумраком зала кинотеатра, они ловят с экрана каждый жест, каждое словечко, каждое движение мышц своих личных божищ. Быть может, Ксаврас знал, что делает, быть может, он осознавал значение момента, а может попросту выполнял инструкции Еврея. Это уже не имело никакого значения; важен был эффект, сам же эффект был поражающий. Миру явился новый ангел, новый демон, Ариман мести, Ваал атома, Аластор исторической справедливости; с телевизионного экрана он проникал в разум любого человека, а поскольку не был ничем новым, то представлял собой лишь напоминание о предвечном, реинкарнацией неизменного, и его с охотой принимали, позволяли проникнуть в свои сердца, а уж там он начинал расти.