Ксения

После обедни и праздничного моленья государь пожелал видеть детей своих Федора да Ксению. Перед тем держал тихий разговор с глазу на глаз с государыней Марьей.

Царица Марья, женщина тучная, с запавшими от бессонных ночей глазами, все еще пользовала белила да румяна, и оттого лицо ее казалось машкарой, которой прикрываются лицедеи. Борис тайно мазанья не любил и горд был Ксенией, что та идет наперекор вековому обычаю, хотя на словах за вольность корил. «Не повадно тебе, царевна, тому боярышень учить. Сказывали мне, в светлице твоей многие мазаться перестали». А сам-то царь знал, что в немецких землях, к примеру, такого мазанья нет, о том все купцы да послы говорят, и сам он видел латинок, что на Кукуе жили.

Царь Борис сегодня был нездоров. В дождливые дни да весенний холод выступали в нем разные болезни. Немела правая рука, ухо глохло, а сердце билось часто, тревожно. Нехороша была и царица, снился ей дурной сон, а после таких снов целый день не могла она прийти в себя.

Борис в шафранном кафтане да червчатом поверх охабне, расшитом золотом и жемчугом, сидел на лавке в подушках, а царица расхаживала по персидскому ковру, сплошь покрытому скачущими зверями и стреляющими охотниками.

— Нехорош народ,— говорила она,— разное болтают, позорное.

— Когда ж по-иному было? — спросил Борис.— Холоп так и устроен. От сохи оторвется, глупость произнесет.

— Кабы холоп. Ходоки мне доносили, что и в боярах смута.

— А где это видно, чтобы царица соглядатаев принимала? — жестко спросил Борис.— Не те времена вспоминаешь, матушка.

— Порядок был тогда на Руси,— сказала царица.

— У меня от того порядка до сих пор бок болит,— напомнил царь.

— Ну уж, ну уж,— бормотнула царица.

— Тебе не о том думать,— сказал Борис,— дочь выдавать надо, достойного взять жениха.

— Один уж приехал достойный,—возразила Марья.

— Надобно будет, десять покажутся. Сговариваюсь я с королем дацким Крестьянусом.

— Нет в том везенья,— сказала царица,— что ливонский был королек, что австрицкий. Не приживутся у нас люторы.

— Я дочь свою за холопа не выдам, а в нашей земле все подо мной холопы. Крестьянус достойный король, лаплацкую землю с ним поделю, там и об Аксе говорить будем.

— Да уж хватит ей в девках сидеть, — согласилась Марья,— осьмнадцатый год прошел.

— Я вот что говорю, матушка, звездословам я наказал в звезды смотреть, ладно ли будет у Акси, а ты бы взяла ведунью какую с важских земель да говорила с ней тайно.

— Грех,— ответила царица.

— Царь наш львояростный таким не гнушался, и смерть его день в день предсказали. Знать я хочу, стоит мне звать братьев да сынов Крестьянуса.

— Ладно уж,— сказала царица,— есть у меня волхвы и ведуньи.

Царь перекрестился.

— Да и мне приведи этих волхвов, сам говорить с ними стану.

— Пусть по-твоему,— согласилась царица.

*

Ксения вошла в маковом телогрее, отороченном соболиным мехом, а царевич Федор, отрок одиннадцати лет, в белом, серебром шитом кафтанчике да белых парчовых сапожках. Поклонились батюшке до земли, целовали руку, матушке в пояс и тоже к руке приложились. Федор прыснул не вовремя.

— Что, чада милые? — оживился Борис.— Какую принесли радость?

Федор еле сдерживал смех, и Ксения улыбалась.

— Братцу птицу попугана купец аглинский подарил, так тот попуган каркает по-латински.

— Смешно ли? — сурово спросила царица.

— А ты уж и попугана латинского понимаешь? — спросил Борис.

— Понимаю, батюшка, теперь уж немецкий учу. Пускай бы и Акся тому училась.

— Это зачем?

— А любопытно. Вчера я книгу немецкую про города видал, там мудрости не меньше, чем у латинов. Еще хочу франзейский знать да самобританский.

— Мал еще, мал,— говорил Борис, не скрывая довольства.

— Я, батюшка, книжки ведать хочу. Они на всех реченьях написаны.

— Есть ли речение лучше нашего, православного?

— Сам то хочу знать, батюшка государь,— ответил царевич.

— Аксю не сбивай, вымышленник,— вставила царица,— ни к чему деве красной ученость. Гнилость то и адское веянье. Лучше про жениха пусть думает.

Ксения улыбнулась, глаза подняла на золотой свод палаты и нашла там то, что всегда находила, пречистую деву с предвечным младенцем в руках, писанную прямо над матушкиным престолом. Дева та всегда смотрела на Ксению грустным загадочным взором, от которого и хорошо становилось и тревожно. Дева все знала про Ксению наперед, только молчала, а предвечный младенец на Ксению не смотрел, созерцал несказанные дальние дали.

— Пелену начала ли? — спросил батюшка.

— Обдумываю, государь. Только мадритского бархату не хватает, дали мне малый кусок.

— Это какого мадритского, с узором большой руки иль репейным? — спросила царица.

— Гранатный, матушка.

— От моей шубки. Еще тебе дам, вместе сошьешь.

— Ты поспешай,— сказал царь,— то вклад к замужеству твоему, будущим летом в лавру свезем и, даст бог, жениха представим.

Ксения опустила голову.

— Что мертвеешь? — спросила царица.— Хватит уж на качелях качаться да с девками бегать. Царевна ты или кто? Вот отдадим тебя в заморскую землю, попомнишь благое житье.

— Ну не пугай, не пугай,— мирно промолвил Борис.

— Я Аксю никуда не отдам! — храбро сказал Федор.— Пусть здесь живет.