Ксенос и фобос (СИ)

— Вот это как раз сдуру тогда. Не думали еще, но уже действовали. Мы так всегда — сначала сделаем, а потом уже думаем, а что, собственно, сделали. И для чего, собственно, — Марк перебирал рассыпанные перед ним бумаги. — Но дальше смотрим: эпидемию объявили? Зону закрыли, народ весь тут оставили… Хотя, ехать-то некуда было — вон, сколько их не доехало.

— Сколько?

— Много, много… Итак, объявили «чрезвычайку». Зону объявили и изолировали ее. А народ в зоне все пропадал и пропадал. Связи у людей нет. Продукты все завозные. Склады и резервы разные пощипали, магазины пограбили. Для того, чтобы выжить, дружинники силой мародеров останавливали. А главное, выяснили, что бежать-то из зоны бесполезно! Ты бежишь — и сразу пропадаешь. Так-то еще можно остаться.

— Так, если ксенофобия, как ты говорил тут, то вторая половина слова-то — от Фобоса, от боязни. Кто боялся, тот, значит, и пропадал. А кто не боялся, так те и не бежали никуда. Вот они и остались. Нет?

— Потому, наверное, и дети целы оставались по большей части? И учителя при них, потому что им бояться просто некогда было — надо было о детях думать, о том, чтобы накормить, постирать, занять как-то… Так?

— Кстати, вполне возможно.

— А что там опять с детьми? — поднял голову Сидорчук.

— Да все в порядке с детьми. Ты слушай, слушай.

Марк переждал немного и продолжил, с трудом стараясь не скатиться в научные объяснения:

— Вот так и выходит: в первую очередь — те, кто боится сам или те, кто ненавидит все новое, чужое, неизвестное. То есть, стоит какая-то сила над нами будто и выхватывает — там одного, тут десяток, присматривает за порядком. И никто не знает и не понимает. И понять, кстати, совершенно невозможно. Вот, например, когда я муравьев кормлю — откуда они знают, кто кидает им пищу? И когда я их отлавливаю — разве могут они постичь такое?

— Мы — муравьи?

— С точки зрения этого непонятного — вполне возможно, что даже и не муравьи, а так, бактерии какие-то.

— Угу. Болтаем тут о муравьях и бактериях. А город — пустой стоит.

— Не нуди, — погрозил пальцем Клюев. — Марк, скажите, попытки терактов же были у нас? Это как вписывается?

— Да, были. Это экстремисты всякие, которые говорили, что город прогневал бога, за то и наказан. Потому и надо, мол, снести его с лица земли. Смыть, то есть. Тут это запросто — взрываешь плотину, и лови волну. Но вы тут на что? Вот и не допустили. А террористы и всякие другие, бандиты и прочее — они же ксенофобы на самом деле. И Зона их…

— Схавала…

— Можно и так сказать. Да. Скушала.

— Ну, так к чему ты разговор-то ведешь?

Сидорчук сидел и наливался тяжелой скукой до краев, до самых ушей, так что голова клонилась, сгибая шею. Уже который раз впустую они сидели на втором этаже и мололи воздух языками, проговаривая, что все равно ничего не понятно, что куда и как и кто — не ясно, что науке ничего не известно. А Марк этот, ботаник хренов, монотонно бубнил какие-то слова, рассказывал опять и опять о проколах и перенесениях, об экспериментах и о том, как сам он занимался со своими любимыми муравьями. Муравьи у него любимцы… Формика… Они красные и кусачие. Они бегают по муравейнику, издали похоже, как будто он кипит. Если кинуть банан сверху — вскипает красная пена. А если такой красный, с жесткими лапками, вскарабкается по черному берцу на штанину, потом поднимется, как альпинист, все выше и выше…

Черт, он кусается!

Сидорчук махнул внезапно потяжелевшей рукой, чтобы сбить, раздавить вцепившегося клещом в шею огромного муравья. Но рука не поднялась выше плеча, а снова безвольно упала на стол. И за рукой на стол с деревянным стуком опустилась его голова.

Только этого стука он уже не слышал.

* * *

Темнота была лучше. В темноте не болела голова, и не слезились глаза. В зубы стукнул холодный край жестяной кружки, полилось в рот что-то кислое, проливаясь по щеке на грудь:

— Ну-ка… Вот так, вот и хорошо…

— Виктор, ты как?

Как же светло! Больно же глазам! Больно! Он шевельнул губами, тяжелыми, как после заморозки у стоматолога:

— Шторы…

— Шторы прикройте, свет слишком яркий!

— Ну, что? Как?

Медленно проявлялось окружающее. Это кабинет. На втором этаже, у командира. Вот Клюев. Сзади, похоже, врач — это его белый рукав мелькает. Вон Кудряшов сидит. Витька вернулся на днях. Это хорошо. Где ученый? Он тут про муравьев…

Тошнота подкатилась к горлу, но тут же подсунули кружку, и он уже сам отпил прохладного кислого питья. Лимонный сок, что ли?

Попытался поднять руки, взять кружку, но даже пошевелить ими не смог. Глянул искоса, наклонив голову. Знакомо. Скотч малярный. В несколько слоев — хрен кто порвет. Только если ножом. И ноги — тоже примотали. Вот ведь, спецы какие. И укололи так аккуратно, суки…

Сидорчук откинул голову на спинку высокого тяжелого стула и улыбнулся в обращенные к нему лица:

— Ну? Теперь что, дорогие мои бывшие друзья-товарищи?

Глаза уже привыкли к легкому сумраку, и он убедился, что даже связанного — они боятся. Или хотя бы побаиваются, осторожничают, стараются, чтобы между ними был стол. Дураки. Он же не ниндзя какой-нибудь. Взглядом пепельницами не кидается.