Ксеноцид

Цин-чжао резко поднялась на ноги и влепила служанке звонкую пощечину. Она вправе была это сделать, потому что Ванму причинила ей боль, не меньшую, чем если бы ударила ее. Но Цин-чжао не могла избивать человека, который был не способен ответить ей тем же. Кроме того, создалась крайне интересная ситуация. Ведь сами боги послали ей Ванму — Цин-чжао уже успела убедиться в этом. Поэтому, вместо того чтобы вдаваться в бессмысленные споры с Ванму, Цин-чжао лучше попытаться понять, что хотели сказать боги, послав ей служанку, которая говорит о них такие постыдные, неуважительные вещи.

Боги сами вложили в ротик Ванму слова, что несправедливо наказывать Цин-чжао за то, что она просто выслушивала святотатственные речи другого человека. Возможно, в заявлении Ванму кроется какая-то доля истины. Но также истинно то, что боги не способны на несправедливость. Следовательно, Цин-чжао наказывали вовсе не за то, что она выслушивала о предательских настроениях других людей. Нет, Цин-чжао должна была очиститься потому, что в самой глубине своего сердца, какой-то малой частичкой его, верила во все это. Она должна была очиститься потому, что в глубине души все еще сомневалась в божественном предназначении Звездного Конгресса; она по-прежнему считала, что Конгресс способен на несправедливость в своих поступках.

Цин-чжао тут же подползла к ближайшей стене и взглядом начала искать жилку на полу. Слова Ванму открыли Цин-чжао, что где-то внутри нее скрывается источник нечистот. Боги позволили ей подняться еще на одну ступеньку, вскрыв очередной темный уголок сознания, так что в один прекрасный день она вся наполнится светом и, таким образом, отработает славу своего имени, которое сейчас не более чем насмешка. «Какая-то часть меня сомневается в праведности Звездного Конгресса. О боги, во имя моих предков, моего народа, правителей и, в конце концов, во имя меня самой очистите мое тело от сомнений, очистите меня!»

Когда Цин-чжао закончила прослеживать жилку, а ей потребовалось проследить всего одну-единственную полоску на половице, чтобы очиститься (это свидетельствовало о том, что она познала нечто истинное), то, подняв глаза, она увидела перед собой Ванму, внимательно следящую за каждым ее движением. Гнев Цин-чжао бесследно прошел, и, разумеется, она была благодарна Ванму — ведь та неосознанно выступила в роли орудия богов и помогла ей познать новую истину. Но все же Ванму должна понять, что на этот раз она несколько вышла за рамки приличия.

— Все живущие в этом доме — преданные слуги Звездного Конгресса, — сказала Цин-чжао, голос ее был мягок, лицо проникнуто добротой, она не хотела обижать служанку. — И если ты предана этому дому, ты также должна всем сердцем уверовать в Конгресс.

Как же объяснить Ванму, насколько тяжело ей самой дался этот урок, насколько тяжело ей справляться с ним и по сей день? Она хотела, чтобы Ванму помогала ей, а не затрудняла и без того нелегкую задачу.

— О святая, я не знала, — взмолилась Ванму, — я даже не предполагала. Я не раз слышала, как Хань Фэй-цзы называли величайшим почитателем Пути. Я думала, вы служите Пути, а не Конгрессу, иначе я бы никогда…

— Никогда не поступила сюда на работу?

— Никогда бы не отозвалась о Конгрессе настолько резко, — поправила ее Ванму. — Я бы продолжала служить вам, даже если бы мы поселились в логове дракона.

«Может, и так, — про себя подумала Цин-чжао. — Может быть, бог, который очищает меня, и есть дракон, холодный и пышущий пламенем, ужасный и прекрасный».

— Запомни, Ванму, планета под названием Путь не есть сам Путь, она только названа так, чтобы время от времени напоминать нам о том, что мы должны следовать истинному Пути. Мой отец и я служим Конгрессу, потому что к нему благоволят небеса, потому что Путь от нас требует, чтобы мы служили Конгрессу независимо от желаний или нужд какого-то мирка, зовущегося Путем.

Ванму смотрела на нее широко раскрытыми глазами, практически не мигая. Поняла ли она? Уверовала ли? Неважно — наступит время, когда она сама придет к вере.

— А теперь, Ванму, уходи. Мне надо поработать.

— Слушаюсь, Цин-чжао.

Ванму немедленно поднялась и, поклонившись, удалилась. Цин-чжао вернулась к терминалу. Но только она начала вызывать на дисплей недавно поступившие сообщения, как вдруг почувствовала, что в комнате она не одна. Она резко развернулась на стуле. На пороге стояла Ванму.

— В чем дело? — спросила Цин-чжао.

— Входит ли в обязанности доверенной служанки сообщать госпоже, если вдруг мудрая мысль посетит ее голову, пусть даже на поверку эта идея окажется совершенной глупостью:

— Ты можешь говорить мне все, что пожелаешь, — ответила Цин-чжао. — Разве я хоть раз наказывала тебя за это?

— Тогда прошу тебя, моя Цин-чжао, прости меня за ничтожные измышления, которые я осмелюсь высказать касательно той великой проблемы, над которой ты сейчас трудишься.