Ксеноцид

– Во мне никогда не было равнодушия, – сказал он. – Иногда мне казалось, что только я один способен понять, хотя в половине случаев даже не знал, что же я понимаю. Я садился в уголок и наблюдал, а так как мое эго в семейных спорах не участвовало, со стороны мне было виднее, что на самом деле происходит. Я видел проходящую сквозь все линию силы – абсолютное давление матери, даже когда Маркано, особенно разозлившись или напившись, избивал ее. Я видел Миро, который считал, будто восстает против Маркано, когда на самом деле он бунтовал против матери. Замечал подлость Грего – так он справлялся со своим страхом. Квара постоянно всем противоречила – это одна из основных черт ее характера – она всегда поступала наоборот, когда люди, которые что-то значили для нее, желали от нее совсем другого. Эла исполняла роль благородной мученицы – кем бы она стала, если б не страдала все время? Благочестивый, набожный Квим всегда считал своим истинным отцом Бога – он, видимо, руководствовался предположением, что лучше всего, когда отец невидим; тогда он, по крайней мере, не сможет повысить на тебя голос.

– И ты понял все это еще ребенком?

– Я научился видеть. Мы, пассивные, сторонние наблюдатели, все видим гораздо лучше. А вы как считаете?

Валентина расхохоталась:

– Да, я тоже так считаю. Значит, мы похожи? Ты и я – оба историки?

– Так было, пока не появился ваш брат. Едва он вошел в дверь, я сразу понял: он, точно как и я, все видит и все понимает. Это подбодрило меня. Потому что, само собой разумеется, я никогда не верил в свои заключения насчет нашей семьи. Я никогда не доверял собственным суждениям. Ни один человек не видел того, что было доступно мне, поэтому я считал, что ошибаюсь. Временами мне даже казалось, что это из-за искусственных глаз я вижу все в таком свете. Что если б у меня были настоящие глаза, я бы думал и вел себя, как Миро. Или как мать.

– А Эндрю подтвердил твои суждения.

– Более того. В своем поведении он основывался именно на них. Он не побоялся столкнуться с ними.

– Эндрю?

– Эндрю пришел к нам как Говорящий от Имени Мертвых. Но стоило ему перешагнуть через порог, как он… он…

– Все увидел?

– Он принял ответственность. И решился на перемены. Он увидел язвы, которые видел и я, но сразу начал лечить их, делать все, что было в его силах. Я заметил, как он повел себя с Грего – был тверд, но добр. В беседе с Кварой он откликался только на то, что она действительно имела в виду, а не на то, о чем заявляла вслух. В случае с Квимом он сразу признал черту, которую тот провел между собой и остальными людьми. И точно так же с остальными: с Миро, Элой, мамой – со всеми.

– И с тобой в том числе?

– Он сделал меня частью своей жизни. Он принял меня. Видел, как я вставляю компьютерный кабель себе в глаз, и все равно продолжал разговаривать со мной как с живым человеком. Понимаете, что это значило для меня?

– Догадываюсь.

– Нет, я не имею в виду его отношения со мной. Признаю, я был тогда изголодавшимся по ласке маленьким мальчиком. Первый же человек, проявивший ко мне доброту, купил бы меня с потрохами. Дело в том, как Эндрю обращался со всеми нами. Он находил к каждому свой подход и в то же время оставался самим собой. Вспомните, каких людей я видел в жизни. Маркано, который, как мы считали, был нашим отцом, – я и понятия не имел, что он за человек. Все, что я видел в нем, – это алкоголь, когда он напивался в стельку, да жажда, когда он трезвел. Жажда алкоголя, да, но еще желание уважения, которого никто к нему так и не проявил. А затем он перекинулся. Сразу дела пошли лучше. Не так хорошо, как хотелось бы, но лучше. Я тогда еще подумал, что наилучший отец – тот, кого рядом нет. Только здесь я ошибался. Потому что мой настоящий отец, Либо, великий ученый, мученик, герой Милагре, вечная любовь моей матери – из его семени появились на свет все эти «замечательные» ребятишки, – видел, как мучается его семья, но ничего не делал.

– Эндрю сказал, что твоя мать запретила ему.

– Верно – и каждый должен беспрекословно подчиняться приказам моей матери, да?

– Новинья – очень сильная женщина.

– Мать вбила себе в голову, будто она одна в целом мире способна на страдания, – фыркнул Ольяду. – Я не имею в виду ничего плохого. Я всю жизнь наблюдал, как она страдает. Так вот, она в принципе не способна воспринимать всерьез боль других людей.

– В следующий раз попытайся высказаться о ком-нибудь плохо. Может, хоть тогда скажешь что-нибудь хорошее и доброе.

Ольяду словно удивился: