Ксеркс

— И, — продолжал Ксеркс, — нам должен принадлежать весь мир. Я хочу, чтобы у Персии не было других границ, кроме самого неба, и чтобы над державой моей никогда не заходило солнце. Да и маги давно уже предсказывали, что однажды возникнет мировая держава, над которой никогда не закатится солнце. Конечно же, они имели в виду Персию. И я хочу покорить всю Европу и стать царём над царями всего мира. Как только будут побеждены греки, ни один другой народ не окажет нам сопротивления. Все народы — провинившиеся перед нами или же нет — склонят головы под наше ярмо. Посему, сатрапы, вы исполните мою волю. Собирайте людей во всех сатрапиях! Тот, кто приведёт лучшее войско, получит из моей царственной десницы дар редкой красы. Так я повелеваю. Тем не менее, чтобы не показалось, что я всё решаю собственной волей, обсудите это дело и не скройте от меня своего мнения.

Ксеркс обвёл собравшихся вельмож доброжелательным взором, гордясь своей мудростью и заключительными словами. Он знал, как надо править князьями. И был абсолютно уверен в том, что, склоняясь к ним с дружелюбными словами и прося совета, он услышит лишь подтверждение собственного мнения. Оглядывая все стороны колоссального зала, с головы до ног осыпанный золотой пылью нисходящих солнечных лучей, Ксеркс прекрасно знал, что вельможи, стоявшие позади, вытягивают вперёд шеи и подносят ладони к ушам, чтобы не пропустить последнее царское слово. Тем не менее то, что они ничего не поняли, ничуть его не смущало. Почему тогда они стали не великими князьями, а мелкими владетелями? Почему они стоят столь далеко от его трона, от его славы, оттеснённые назад высшей знатью? Ксеркс едва заметно пожал плечами, покрытыми золотой мантией, искрящейся под лучами солнца.

Рядом с сиденья, находившегося на когтях львов, поднялся Мардоний, зять Ксеркса. Подобно многим из персов, он носил имя, звучавшее совершенно по-гречески. Вот имя Ксеркса с греческим не перепутаешь, а имя Мардония от греческого не отличишь.

Мардоний, молодой полководец, был мужем сестры Ксеркса Артозостры. Ему уже приходилось сражаться с греками. С несчётным войском он высадился лет десять назад в Македонии возле горы Афон. Погибли три сотни кораблей, более двадцати тысяч людей. И Мардоний так и не сумел забыть ни злой рок, ни несчастные обстоятельства, помешавшие его победе над греками.

Посему на пирушках он в известной мере подталкивал своего шурина к тем словам, которые Царь Царей только что произнёс. Мардоний, являвшийся скорее полководцем, чем государственным деятелем, был рад предоставить своему царственному родственнику всю честь разжигания новой войны с греками. И он с пылом провозгласил:

— Высокий государь! Ты не просто самый великий среди всех персов, коих доселе озаряли лучи солнца, ты величайший и среди всех, которым предстоит существовать.

Восторг Мардония был абсолютно искренним. И в голосе его не было иронии: он попросту не знал, что это такое. Душа его, душа воина, принадлежала ещё и самозабвенному мечтателю. Однако сам он об этом не подозревал, думая лишь о величии Персии и её царя. Посему он продолжил:

— Ты не можешь более позволять этим европейским ионянам, народу низменному и презренному, оскорблять нас. Разве не победили мы саков, индийцев, эфиопов, ассирийцев и прочие бесчисленные народы, никогда и ничем не вредившие нам? Не должны ли мы теперь всем сердцем устремиться к победе над греками, пришедшими в Сарды, чтобы осквернить наши святилища? Чего нам бояться? У нас больше войска, больше сокровищ. К тому же греки с похвальной глупостью стремятся сражаться с нами на просторных равнинах. Они считают, что избыток пространства позволяет им справляться с более многочисленным войском — это когда у них хватает отваги! А вот именно её им не хватило, чтобы сразиться со мной в Македонии, когда я командовал персидской ратью. О, царь, мы не просто сильнее всех в бою, мы ещё и опытнее! Победа будет за нами!

Гулом роя пчёл пронёсся по просторной палате одобрительный ропот. Тем не менее пронёсся он над собравшимися лишь по той причине, что при персидском дворе было принято выражать вслух одобрение говорящему. В глубине же сердца персы, не забывшие про Марафон, не хотели новой войны, хотя Ксеркс и утверждал, что вся правда о Марафоне ещё не стала известной. И посему вельможи были довольны, когда со второго из сидений, почивавших на когтях золотых львов, поднялся старый Артабан, сын Гистаспа и дядя Ксеркса со стороны отца. Он проговорил: