Кто, если не ты?

Рассудительный тон отца язвил Игоря не меньше, чем бурные причитания матери,

— Тебе кажется, мы способны лишь на «любую глупость»?

— Не кажется, а я совершенно убежден в этом.

Он произнес последние слова с таким чувством превосходства, что пробить его бронированную уверенность показалось Игорю таким же безнадежным, делом, как сдвинуть плечом Гималайский хребет.

— Значит, борьба с мещанством — это глупость?

— Вполне.

— И Горький тоже был дураком?

— Не думаю.

— Но ведь он всю жизнь боролся с мещанским духом!

— И уверяю тебя, что в его положении это имело смысл. Но когда за это берутся два мальчика, которым еще только предстоит сдать экзамены на аттестат зрелости — тут ничего, кроме глупости, получиться не может.

— Неужели? — Игорь смотрел на отца с нескрываемой иронией.

Максим Федорович удивленно и укоризненно поднял брови, в которых проблескивали морозные нити седины.

— Послушай, Игорь, ты думаешь, вам первым пришло в голову объявить войну мещанству? По-моему, Горький написал своего «Сокола» полвека назад, а то и больше, и в твоем возрасте я тоже знал и о безумстве храбрых, и об ужах, которые рождены ползать, а не парить в небе... С тех пор произошла революция, выросло новое государство, а ужи остались ужами.

— Значит, вы плохо боролись!

— Может быть. Но почему ты думаешь, что после двух-трех диспутов, на которых выступит Турбинин или Бугров, мир перевернется и ужи замашут орлиными крыльями?

— Что же делать? Смириться?

— Тебе никто не мешает стать соколом,

— А ужи? Пусть себе ползают и поганят землю?

— Ужи?..— Максим Федорович отодвинул тарелку, смахнул крошки со скатерти. При этом его глаза, так же, как у Игоря; глубоко запрятанные под надбровья, покрыла тень.

— Видишь ли, до революции во многих семьях пекли куличи, на них ставили ангелочка с барашком. После революции продолжали печь куличи, но вместо ангелочка на кулич водружали звездочку. Мещанин обладает удивительной способностью приспосабливаться к любым условиям, он меняет и цвет и кожу, только нутро остается прежним... Вероятно, его не возьмешь в лоб, речами и лозунгами, надо изменить условия так, чтобы мещанство не могло в них зарождаться и существовать...

— Но ты же сам говоришь, что оно приспосабливается к любым условиям?

Максим Федорович понял, что попал в замкнутый круг, но рассмеялся в ответ.

— Видимо, мы с тобой не решим этого вопроса окончательно, даже если очень захотим. Признаться в том, пожалуй, самое разумное...

— Самое спокойное! — едко поправил Игорь.

— И самое спокойное,— словно не заметив его тона, подтвердил Максим Федорович.

— И это все, к чему вы пришли? — недовольно воскликнула Любовь Михайловна и разочарованно всплеснула руками.— А школа? А Бугров? А медаль? Господи, Макс, ведь вы говорили вовсе не о том, о чем нужно говорить, когда решается будущее Игоря!

Максим Федорович осторожно обнял подошедшую к нему жену за талию и, притянув к себе, усадил ее на ручку, кресла, в котором сидел сам.

— Отчего же,— сказал он добродушно, поглядывая на Игоря,— кое о чем мы договорились. Во-первых, если уж тройки завелись — ничего не поделаешь, придется исправлять, да и времени еще достаточно. Ведь так, Игорь?

Игорь молча кивнул.

— Но прошу тебя, Любок,— не придавай такого значения этим тройкам! Будет медаль или не будет — конечно, это важно, но я убежден, что со своими способностями Игорь все равно попадет в институт...

Любовь Михайловна вскочила, пытаясь высвободиться из рук мужа,— по ее лицу снова всполохами заиграл румянец.

— Внук Белопольского придет в институт без медали?..

— Я Турбинин,— нехотя усмехнулся Игорь.— Откуда там станет известно о моих предках?

— Ты должен написать о своей автобиографии, что твой дед — тот самый Белопольский, о котором пишет Витте! Во всяком случае уж где-где, а в институте международных отношений должны знать историю дипломатии!

Максим Федорович поспешил унять снова готовый вспыхнуть спор.

— Хорошо, он напишет, если это необходимо, чтобы стать Талейраном... Во-вторых.., Что же во-вторых? Да, как раз о предмете нашей беседы,— голос Максима Федоровича прозвучал с подкупающей теплотой.— Игорь умеет мыслить здраво, и он согласится, что самое лучшее сейчас — думать об экзаменах, а проблема борьбы с мещанством может немного подождать... Диспуты и все остальное—это же несерьезно, Игорь, и ты сам это превосходно понимаешь.

— Я... подумаю, - сказал Игорь.

— А директор?..— вставила Любовь Михайловна.,

— Ну что директор! Мне кажется, они там не менее наивны, чем их воспитанники... Во всяком случае, не стоит их нервировать. И хотя в отношениях с Бугровым я не вижу — да-да, ты слишком пристрастна в этом, дорогая,— не вижу ничего предосудительного, но... На месте Игоря я не стал бы их особенно афишировать. Такова человеческая психология — я сужу по словам Игоря, что этот... как его... Да, Белугин... Белугин — довольно ограниченная личность, а самолюбие таких людей раздражать опасно, особенно тогда, когда они могут испортить аттестат...

Значит, во имя аттестата требуется перечеркнуть дружбу? — звонко произнес Игорь вставая.