Кто, если не ты?

— Вы великие бездельники, я вижу,— сказала Вера Николаевна.— Пусть Михеев сегодня на собрании выступит и расскажет всей школе, чем занимаются на уроках наши великие математики!

Михеев был комсоргом.

Он выступил...

Друзья свободно вздохнули лишь на улице, полной весенней кутерьмы.

Но главная неприятность еще таилась впереди.

Клим с угрюмой иронией описал Мишке вчерашний вечер.

— Торичеллиева пустота,— отозвался он о Лиле.

— С ней невозможно ни о чем разговаривать. Если ты не пойдешь со мной, я пропал.

— Нет уж,— отрезал Мишка не без скрытого ехидства.— Мне с этой самой Лилей делать нечего,

Ах вот как? Значит, Мишка полагает, что ему очень интересно с этой дурой, которая, ни аза не смыслит в «Анти-Дюринге»?.. А впрочем...

— Да,— неожиданно сказал Клим.— Коммунисты никогда не были сектантами.— Они несли свое учение в гущу масс. А если человек весь опутан предрассудками своей мамаши,— значит, надо разбудить его сознание. Не так?...

Он сам ощущал зыбкость своих доказательств, но его укрепляло упорное Мишкино сопротивление.

— Ну что ж, буди,— сказал Мишка.

— А ты займешься теоремой Ферма?

— А чем же еще?

— Ты не хорохорься,— виновато сказал Клим.— Думаешь, мне не хочется поскорее доказать эту теорему? Хочется. Только ничего не поделаешь. Надо спасать человека!

И Клим отправился «спасать человека», захватив для начала «Коммунистический манифест».

Три часа спустя он возвращался домой, проклиная и Дину Дурбин, и Лилю, и Мишку, который оставил его одного, и себя самого — за бездарно потраченное время.

Он строго придерживался заранее обдуманной программы. Вручив Лиле «Манифест», он весь путь до кинотеатра излагал ей в самой популярной форме первый закон диалектики.

Но ее не интересовала философия.

Едва в зале вспыхнул свет, Лиля принялась восторгаться:

— Какая игра! И какая она красивая — Дина Дурбин! Ведь правда же — она красавица?..

Вместо ответа Клим сказал:

— Сегодня по радио, передали, что голландцы получили от англичан двадцать истребителей типа «москито».

Он заговорил о Яве. Он надеялся пронять ее хотя бы Явой. Но она выразительно вздохнула, замедлив шаги перед киоском:

— Климовы любите мороженое?

Тогда он решил, что сделал все, что мог, и с него хватит.Чертыхаясь, Клим стал в очередь и, чтобы его не заподозрили в скупости, купил мороженого на целую десятку. Оно было жидким и текло по пальцам.

Он сунул испуганной Лиле в обе ладони все шесть стаканчиков и сказал:

— Ешьте. А я тороплюсь. И вообще — я принципиально против провожаний.

Он так и оставил ее посреди тротуара, стремительно свернув в переулок.

«Пусть она подавится своим мороженым»,—- думал он и, отчетливо представив, как Лиля давится, поедая мороженое, ощутил злорадное удовлетворение.

Дома он тщательно вымыл руки, прежде чем засесть за теорему Ферма.

Он копался в алгебре до двух ночи, не подозревая, что всего несколько часов отделяет их с Мишкой от полной катастрофы.

6

-Ах ты стерва, ах ты подлюка окаянная! — женщина захлебнулась криком. Бельмо на ее правом глазу полыхнуло белым пламенем. В худой, свитой из синих жил руке она держала тряпку, с которой на недомытый пол сочилась мутная жижа. Ее противница медленно отступала, испуганно взвизгивая:

— Чего яришься-то? Что я тебе — дорогу перешла?

Двери длинного коридора с треском распахивались, на порогах появлялись взбудораженные хищным любопытством обитатели барака.

— Чего на нее смотреть, Мотря? За космы ее, бесстыжую!

Женщина с бельмом, взбодренная возгласами, взмахнула тряпкой и перешла в открытую, атаку:

— Думаешь, я не знаю, какими ты делишками со своим кобелем промышляешь? Все знают! Вот дай срок...

...Егоров выскочил из своей комнаты, крутнулся волчком и, не раздумывая, молча кинулся к ведру, стоявшему рядом с женщиной. Он рывком подхватил его, вскинул над головой — и та, по его сумасшедшим глазам поняв, что его ничто не остановит,— с воплем отскочила и захлопнула за собой дверь.

Егоров с грохотом опустил ведро и, обхватив цепкими руками рыхлое, податливое тело матери, втолкнул ее в комнату и щелкнул ключом.

Потом, большая и бессильная, мать сидела на кровати, застланной одеялом с торчащими клочьями серой ваты, и плакала, уткнув голову в колени.

— Ты не реви,— сказал Егоров брезгливо глядя на ее растрепанные волосы, покрывавшие спину и шею.— Это мы уже слыхали.

Раскачиваясь из стороны в сторону и всхлипывая, мать пьяненько причитала:

— Дура я виноватая, ты хоть, Сашенька, не брани меня...

Лицо Егорова кривилось от жалости и отвращения. Маленький, сутулый, с двумя морщинками вдоль узкого лба, он одновременно походил и на мальчика и на старика. Тонкая кожа туго обтягивала острые скулы, она почти просвечивала, словно подсушенная изнутри жарким и злым огнем, и отблески этого огня то и дело вспыхивали в горячих, пронзительных глазах Егорова.

Он постоял несколько минут над матерью, сжимая и разжимая в карманах кулаки; потом, как будто его толкнули в бок, шатнулся, кинулся к вешалке,