Кто если не ты

Откуда-то снизу по ногам растеклась противная слабость; тоска петлей стянула горло; у Алексея Константиновича было доброе, честное, утомленное лицо, изрытое морщинами. Он прятал глаза, поглаживая фигурку дискобола, установленную на большом призовом кубке. Он не лгал: разговора не было. И Карпухин не лгал... Как же так?.. Ничего не объяснишь, никто не поверит... Разоблаченный, уличенный, уничтоженный, Клим сжался, пытаясь укрыться от взглядов, а они оплетали, жгли, врезались в тело — насмешливые, возмущенные, обрадованные доказательством собственной догадки... Но ведь это же безумие! Чистое безумие! Он заговорил. Его не слушали. Директор делал какие-то знаки.

— Мне стыдно, стыдно за вас, Бугров! — воскликнула белокурая.— Как вы еще можете оправдываться!..

— И такой наглец... Где, кому врать? Райкому!.. Комсомолу!..

— Ничего, ему еще не долго носить в кармане комсомольский билет...

Звон повис в ушах. Звон — и за ним пустота и молчание.

— Почему «не долго»?..— Климу показалось, он произнес слишком тихо — он повторил громче:— Почему «не долго»?..

Толстячок, похожий на пингвина, воскликнул:

— Он еще считает, что его надо оставить в комсомоле!

Брошенный им карандаш покатился по столу, зацепился за локоть рослого парня, сидевшего рядом с девушкой в бордовом, потом очутился между пальцев с широкими, коротко подстриженными ногтями — хрустнул.

Клим так и не поднял глаз — видел только руки — большие, сильные, с шершавой темной кожей. Парень говорил:

— Надо разобраться... Исключить — дело простое... Почему членов, бюро не ознакомили заранее с материалами?.. Почему не пригласили школьников?.. Надо бы послушать, что они скажут...

— Но мы пригласили директоров! — перебила его Хорошилова.

Карпухин сказал:

— А вы знаете, кого беретесь оправдывать, товарищ Ермаков? Нет, не знаете! Сначала спросите, кем был его отец...

Все треснуло и раскололось.

Клим сидел, не в силах двинуться — и все внутри его было мертво и глухо.

Не слышал он уже ни того, как девушка в бордовом сказала:

— Но ведь мы обсуждаем не отца...

Ни того, что ей ответил Карпухин.

Как жить? Во что верить?..

Происходившее в кабинете внезапно отодвинулось, ушло на экран — крутили фильм, он смотрел его, не способный вмешаться, остановить, переиначить; потом экран погас — и в темноте слышалось только:

— Как вы-то, Широкова, попали в эту компанию? Вы понимали, куда вас тянут?..

О пошлость! О подлость! Они хотят их расколоть...

— Я был лучшего мнения о вас, Широкова...

Потом что-то нелепое мямлил Мишка. Оскорбительно-беззлобный смех:

— Тройка по химии, а туда же, бороться с мещанством...

Игорь пытался что-то сказать.

— На вашем месте я бы не оправдывалась, а плакала горючими слезами!

— Позвольте мне...— директриса заговорила о Кире.

А Кира стояла, опустив голову, и кровь схлынула о ее лица, и оно было неживым и белым...

Если бы явился кто-то — всевидящий и всемогущий!..

— ...Какое вам дело до этого?..

— Бюро есть дело до всего, товарищ Чернышева, в том числе и до ваших ночных похождений... Вы-то, кажется, на словах ратуете за...

Опять!

Опять!..

Что-то нудно тянул Алексей Константинович. У мальчиков еще все впереди... Они еще исправятся и поймут свои ошибки... В будущем...

Будущее!

Как будто есть еще какое-то будущее!..

Как, уже все?

Уже?..

— Вы нарушили устав... Вы опорочили звание ученика советской школы... Вы облили грязью всю советскую молодежь... Подпольно... Аполитично... Безыдейно...

О ком? О ком это? Неужели же это вправду — о них, о них говорят? И где? В райкоме... Но ведь их даже не выслушали по существу!..

— Что вы хотите еще сказать бюро?..

Ага... Последнее слово... Последнее... Есть возможность... Нет-нет, они вовсе не злые... Они хотят добра. Хотят помочь...

Вот он осмелился поднять глаза — да, все смотрят на него,— на иных лицах видно сочувствие... Как ненавидит он сочувствие!

Чепуха! Честные ребята... Карпухин... Суровый, как долг... Женя Карпухин... Княжна Тамара — грузинские глаза с поволокой, замерли в ожидании, они ободряют, они просят — ну, ну, не молчи! И тот... Пингвин... Он ухватился за узел галстука, как будто его душит... Признайся!.. Признайся!

Сейчас он встанет. Он скажет:

— Да, вы правы. Вас много — уже поэтому я неправ. Один не может быть правым. Я признаю, что ошибался. Признаюсь во всем, в чем вы хотите — в безыдейности, лжи, клевете. Только оставьте меня в комсомоле. Только оставьте.... Я не могу без комсомола. Если хотите — расстреляйте. Если хотите — вырвите сердце. Но не гоните прочь...

— Давно бы так... Теперь мы видим, ты...

Несколько слов. Несколько слов. Что тебе стоит?

Что тебе стоит — несколько слов? Сталин. Как странно, раньше смотрел и не видел: прямо над Карпухиным, в коричневой раме. Глаза в легком прищуре, смотрят в упор — спокойный, уверенный, неколебимый. Сединка на висках... Есть! Есть он — всеведущий и всемогущий! Он — есть! И есть справедливость в мире!

Ему нельзя солгать!

Ему нельзя солгать...

Дай мне силы не солгать — ведь от меня требуют, чтобы я солгал!

Но ты далеко... Ты далеко!.. А здесь они, и они требуют...

Тихо. Секунды остановились.