Кто идет?

Туман, как это бывает ранней осенью, то редел, то наваливался снова. А «Седов» все шел и шел. Его подсвеченная лампой мачта осторожно, но уверенно щупала мглу.

— Что это? Никак кто-то идет?

— На самоходку похоже, — согласился Аленкин и, не дожидаясь капитана, скомандовал:

— А ну, спроси его, Ветохин.

Ветохин взялся за свисток, и, прежде чем звук его вернуло эхо, ответила сормовская самоходка полнокровным басом, прозвучавшим как музыка в непривычной на Волге тишине.

— Вот молодец, сразу видно, ходок хороший! Гляди, молодежь, он тоже идет в самом яру. А почему? Потому, что и ему красных бакенов не видно — за бережок, друг, держится… поганое место — угол! — И, снова подойдя вплотную к Аленкину, капитан дотронулся до его локтя и мягко посоветовал:

— Иди полевее, а то поцелуешь плечо.

— Вон они, створы! — обрадовался Аленкин.

— Верно. Видишь створы, Ветохин?

— Вижу, товарищ капитан, а как же.

Теперь и рулевому видны были лохматые огни створов. Они, как близнецы, стояли один за спиной у другого. Ветохин с завистью смотрел, как штурман точно ведет на них; он-то хорошо знал, что стоит лишь слегка отклониться от курса, и огни разбредутся. Тогда катай скорее руля, пока их обратно не сгонишь.

А капитан и штурман, позабыв обо всем на свете, то спорили, то соглашались, то подолгу молчали, понимая друг друга с полуслова. На белесом от мокрого блеска полу рубки густо чернел упавший тулуп капитана.

Вот снова, казалось, разредилась мгла. Капитан подошел к окну и с биноклем у глаз застыл. Аленкин, косясь на его спину, с радостным напряжением ждал команды: «Полный!», но капитан долго не оборачивался. Молчал. Потом нагнулся. Поднял с пола тулуп. Надел его в рукава. По-стариковски зябко запахнулся и, подойдя к сигналу, резким свистком вызвал вахтенного.

Аленкин насторожился.

Не прошло и двух минут, как перед рубкой возникла долговязая фигура вахтенного.

— Готовьте якорь! — скомандовал капитан. — Скажите боцману, чтоб поживее! — С этими словами он открыл дверь на левый мостик.

— Товарищ капитан! — закричал Аленкин. — Товарищ капитан!..

Капитан даже не обернулся.

«Ну что он делает! — с возмущением думал Аленкин. — Вот-вот откроется горизонт, а он — на якорь!»

Огромный теплоход легко и послушно поворачивался вокруг собственной оси. Наконец, описав полный круг, встал носом против течения и замер.

В машинном отделении в последний раз отзвучали колокольцы очень мелодичной и изящной трелью. С угрюмым ожесточением пророкотала якорная цепь, и все окончательно стихло.

— Якорь на воле! — прокричал снизу боцман таким тоном, как будто сообщал что-то хорошее.

Капитан вернулся в рубку. Прошел к скамье. Плотно запахнул полы тулупа и медленно сел. В тусклом свете непогожего утра обычно моложавое лицо капитана выглядело старым и плоским. Воспаленные бессонной ночью глаза смотрели устало и отчужденно. Обиднее всего Аленкину была как раз эта отчужденность.

«Вот уж кому не угодишь, — думал про капитана Аленкин, — как ни старайся — один черт!»

А туман, который начал было редеть, навалился снова. Окна рубки побелели так, словно их снаружи завесили полотном.

Вместе с новой волной тумана навалилось на Аленкина тупое, бездумное уныние. Ему казалось, что судно врезалось в осевшее на воду облако и стало нечем дышать.

— Сигналить надо, вы что, уснули там оба? — послышался раздраженный голос капитана.

Аленкин нажал на рукоять свистка, и весь звук точно вошел в него.

Он посмотрел на часы. Было половина четвертого. Без пяти четыре в рубку поднялся рулевой, которого вчера сменил Ветохин, а следом и первый штурман.

Аленкин подошел к капитану и попросил разрешения остаться в рубке до привала в Дубовке.

— Идите отдыхать!

Аленкин не двинулся с места.

— Почему не выполняете приказания, товарищ Аленкин?

Чувствуя собственный пульс под тугим воротом кителя, Аленкин выбежал из рубки. Его душила обида.

Быстро пройдя по гулкой палубе на корму, он остановился, прислушиваясь… Ветохин оставался в рубке. Ветохину можно! А мне нельзя?!

Гнев горячей волной обдал и сразу схлынул.

Одурело уставившись в белесую пустоту перед собой, он не испытывал больше ни обиды, ни тревоги.

На палубе хлопнула дверь. Аленкин покосился — к нему шел пассажир с заспанным лицом, в одной пижаме, в туфлях на босу ногу. Аленкин приготовился к дурацкому вопросу: «Почему стоим?» — и с раздражением подумал, отчего это люди, даже самые умные, становясь пассажирами, глупеют. Он вспомнил вдруг директора одной из горьковскнх школ, который несколько лет назад проводил свой отпуск на теплоходе и совершенно никуда не спешил, но на протяжении всего пути этот солидный, пожилой человек не выпускал из рук расписания и на каждой стоянке приставал к штурманам и проводницам с неизменными дурацкими вопросами: «Почему стоим?», «Почему опаздываем?», «Когда кончится это безобразие?»

К счастью, человек в пижаме на полпути остановился, сунул глубоко руки в карманы, зябко поднял плечи и повернул назад, волоча за собой незавязанные шнурки.