Кто ищет, тот всегда найдёт

Как-то так непроизвольно получилось, что жуя и прихлёбывая, я рассказал ему про все свои электроразведочные мытарства и о внезапном озарении, и чем больше рассказывал, тем больше убеждался, что озарение моё с гулькин хвост, и вообще: догадаться — не доказать. Обработка первичных материалов, конечно, важнецкое звено, но всего лишь первая ступенька в полной обработке. За ней, скорее всего, последует доработка первичной обработки, до чего я, можно сказать, и дотянулся. Её сменит составление понятных коррелограмм и схем и потом уж, как заключительная ступень в облака — геологическая интерпретация данных. Так что, когда договорил, то был уже опять на твёрдой земле.

Радомир Викентьевич вынул из штанов платок-полотенце, аккуратно подтёр замасленные губы и усы, отряхнул крошки с бороды в ладонь-совок и положил кучкой на стол, прошёл к умывальнику и вымыл лапы, вернулся, не торопясь и что-то обдумывая, к столу, сел, отхлебнул со всхлипом полстакана подостывшего чая и, наконец, откликнулся на мою профессиональную исповедь.

— Я вам завидую и сочувствую. — Как это? Одно другое вроде бы исключает. — Завидую потому, что вы заболели неизлечимой болезнью… — никогда не слышал, чтобы завидовали окочурику, — …творчеством. — Тогда другое дело. — Болезнь эта, как правило, наследственная, передаётся генетическим путём, и от неё не избавишься. Кто ваш родитель, если не секрет? — вдруг ошарашил неожиданным вопросом.

Отвечать мне не хотелось, и я, свянув, буркнул в сторону:

— Бухгалтер… даже на фронте не был.

Горюн, подлец, весело рассмеялся:

— Ну вот, — говорит, — я оказался прав. Хорошие бухгалтера — творческие натуры, и то, что его поберегли и не отправили в мясорубку, доказывает это. — Посмотрел на меня исподлобья строго и ещё ошарашил: — Вы что, молодой человек, хотели бы, чтобы отца загребли на передовую и там угробили?

Я оторопел от страшного, несправедливого обвинения.

— Хотел бы, чтоб он вернулся хотя бы с одним орденом, — и признался, — а то стыдно отвечать.

— Таких счастливцев немного, — продолжал грубо резать по живому профессор, — и где гарантия, что вашему бы отцу повезло? Вы готовы задним числом рискнуть его жизнью?

— Нет, конечно, — в этом я был твёрд. — Он много раз писал заявления на добровольную отправку, но ему всегда отказывали. Говорили: тыл — второй фронт.

— И правильно говорили, — согласился, утихая, Горюн. — Вы ещё молоды и не научились по-настоящему ценить родителей. Хорошенько задумайтесь когда-нибудь: они дали вам самое дорогое для вас — жизнь, и уже это одно оправдывает их перед вами во всём. Вам остаётся только любить их и прощать и посильно помогать. Вы — их отражение: не любите родителей — не любите себя.

Если бы кто знал, как приятна и целительна была мне отповедь профессора.

— Отец стихи пишет, — покраснев, неожиданно выдал я тщательно скрываемую слабость родителя.

Горюн снова рассмеялся.

— И опять я прав: яблочко от яблони недалеко падает. Ваш отец — творческий человек, и вы ему наследуете. Болейте на здоровье. — Он допил чай и продолжил: — А сочувствую потому, что ждут вас многочисленные и очень болезненные шишки, ссадины, неожиданные подножки и толчки, незаслуженные оговоры и обидные предательства, глубокие разочарования и стрессы. Весь приятный набор будет зависеть от степени вашего заболевания. Терпите, не делайте резких движений, бойтесь кого-либо больно задеть — всё вернётся бумерангом. У нас умеют давить таланты, наш народ любит дураков и чокнутых, но терпеть не может умников. В общем — дерзайте. Удачи вам. — Он с хрустом потянулся. — Не мешало бы соснуть минуток этак с 200. Можно? — встал и направился к заправленной кровати.

— Я договорился со Шпацерманом, — небрежно бросаю ему вслед, — живите здесь.

Он живо повернулся, с неподдельным любопытством поинтересовался:

— Он разрешил?

— Не то, чтобы разрешил, — запнулся я, — сказал, что знать ничего не хочет.

Горюн опять весело рассмеялся.

— Этого достаточно. Надеюсь не очень стеснить вас.

Быстренько разделся, аккуратно уложил грузное тело на скрипнувшие пружины и замер. Мне оставалось только последовать примеру старшего.

Хуже нет, как вставать утром в понедельник. Но в этот я поднялся без ропота: спать некогда — нас ждут великие дела. Горюн уже смылся втихую. Критически оглядел мятую праздничную спецодежду, но, чтобы избежать издевательств опекунши, влез в неё и потопал ни свет, ни заря торить спозаранку тропу в науку. Скоро выйдя на улицу, не сразу и сообразил, что второй день шастаю без палочки. Ура! В приподнятом настроении, как никогда, почти вбежал в камералку — никого! Я первый! Такого тоже ещё не бывало. И на часах — без пятнадцати. Мог бы ещё дрыхать и дрыхать без задних ног. И никто не видит, никто не заметит подвига будущего лауреата, никто не отметит в биографии.