Кто изобрел Вселенную?

Читатель убедится, что мое обращение, если это слово здесь подходит, было по большей части интеллектуальным. Я обнаружил новый способ смотреть на реальность – и это открытие восхитило меня. Подобно Дороти Л. Сэйерс (1893–1957), я был убежден, что картина мира, которую предлагает христианство, «удовлетворяет все интеллектуальные потребности»[10]. Однако – опять же подобно Дороти Сэйерс – я был так восхищен внутренней логикой христианской веры, что иногда задумываюсь, не было ли это «влюбленностью в интеллектуальную стройность»[11]. Я не считал себя ни в коей мере «религиозным», моя новая вера не привела ни к каким «религиозным» привычкам. Насколько я мог судить, я просто открыл новую теорию, новый способ смотреть на вещи: начинать надо с удивления, а потом приходить к более глубокому пониманию и принятию реальности. По словам Салмана Рушди, я открыл, что «идея Бога» – это одновременно и «вместилище нашего благоговейного восхищения жизнью, и ответ на великие вопросы бытия»[12]. Подобно Рушди, я пришел к пониманию, как жалка «мысль, что человеку по силам когда-нибудь удастся определить самого себя в терминах, исключающих его духовные потребности».

На том этапе я был склонен полагать, что моя христианская вера – это просто жизненная философия, а не религия. Мне было отчасти понятно, насколько она интеллектуально притягательна, однако еще предстояло открыть ее этические, духовные и творческие глубины. У меня было ощущение, что я стою на пороге чего-то чудесного и прекрасного, чего-то такого, чего разумом не уловишь, как ни стремись. Эйнштейн говорил, что природа «показывает нам лишь львиный хвост», лишь намекая на царственное великолепие зверя, которому этот хвост принадлежит и к которому может привести, и я это понимал[13]. Я был словно путешественник, прибывший на остров и исследующий прекрасные низины в окрестностях гавани. Но впереди меня ждали далекие горы и долины, которые еще предстояло разведать.

Постепенно я пришел к выводу, что не надо считать, будто моя вера противоречит науке – просто она восполняет детали «общей картины», основную часть – но все же лишь часть – которой составляет наука. Как подчеркивал физик-теоретик, нобелевский лауреат Юджин Вигнер, наука неустанно ищет «абсолютную истину», которую он определяет как «непротиворечивую картину, образующуюся при слиянии в единое целое маленьких картинок, отражающих различные аспекты природы» (пер. Ю. Данилова)[14]. Если между верой и наукой и был конфликт, то лишь с мировоззрением, которое иногда называют «научным империализмом» (сейчас его принято именовать «сциентизм») – это представление, согласно которому ответы на величайшие жизненные вопросы может дать наука и только наука. Такое извращенное понимание роли науки заимствует научный аппарат и терминологию, чтобы создать иллюзию, будто ответ на научный по сути вопрос дается на основании якобы «научных данных» с применением универсального метода, который обеспечит «научность» этого ответа. Такое передергивание ни к чему хорошему не приводит, особенно для самих ученых.

Когда надо что-то основательно обдумать, нам всем нужна помощь. Моим размышлениям на эту тему несказанно помогла беседа с профессором Чарльзом А. Колсоном (1910–1974) – это было примерно в 1973 году. Колсон был первым заведующим кафедрой теоретической химии в Оксфорде и работал в Уодем-колледже, где я был тогда студентом-старшекурсником. Колсон был выдающимся методистским проповедником без духовного сана и, естественно, время от времени читал проповеди в Уодемской часовне. Я слышал, как он говорил о фундаментальной связи веры с природой и о том, почему нужно отказаться от идеи «доказательства от незнания» – попыток с помощью идеи Бога заполнить пробелы в научных знаниях. Я как недавний атеист, которому приходилось ощупью искать себе путь в загадочном царстве христианской веры, обратился к нему после проповеди с некоторыми своими вопросами.

Колсон помог мне понять, что новообретенная вера отнюдь не требует от меня отказа от любви к науке – просто теперь можно смотреть на науку по-новому, более того, у меня появился стимул любить ее еще сильнее и еще больше ценить ее результаты. Колсон всячески убеждал меня, что интеллектуальная привлекательность христианства для ученого объясняется не местонахождением пробелов в знаниях, которые можно произвольно заселить богами – и никого ни в чем не убедить. С точки зрения Колсона, это требовало нежизнеспособной «дихотомии бытия» и «интеллектуального двоемыслия»[15].