Кто изобрел Вселенную?

В этой книге я всячески подчеркивал, как осмысляет мир христианство, какую карту ландшафта реальности оно предлагает. Я с радостью соглашаюсь со словами К. С. Льюиса: «Я верю в христианство, как верю в то, что солнце взошло – не только потому, что вижу его, но и потому, что при его свете вижу все остальное»[365]. Почему? Поскольку считаю, что эти слова соответствуют моему собственному опыту упорных размышлений о христианстве. Однако кому-то из читателей, вероятно, покажется, что мой подход искажает и даже подрывает основы христианской веры. Разве можно считать, что христианство только помогает обрести смысл? А как же быть с остальными основными темами веры? Может быть, я упустил их из виду – или даже преднамеренно задвинул на второй план?

Я понимаю, что имеют в виду такие читатели, и это вполне справедливо. Христианская вера отнюдь не ограничивается тем, о чем я рассказал на этих страницах. Ведь я почти не упоминал о смежных аспектах веры – например, о важнейшей теме того, что Господь не покидает нас даже в самые мрачные минуты. Об этом прекрасно сказано в псалме 22: «Господь – пастырь мой». Для многих христиан это и есть суть веры. Жизнь – это путь, и Господь – наш постоянный верный спутник на этом пути. А как же радость и красота, которые познаются скорее при посещении богослужений, чем при чтении богословских трудов? А как же таинство молитвы? А забота о бедных и несчастных, красной нитью проходившая через деяния Иисуса из Назарета? А множество других тем христианской веры, которые выходят далеко за рамки размышлений о сотворении мира и о природе человека? А как же творческая сторона веры? Подчеркиваю, что здесь речь не о том, что мы «воображаем», не об иллюзиях. Здесь мы говорим о том, какую пищу творчеству и воображению дают сюжеты или образы, как они преображают нашу жизнь и придают ей смысл, поскольку позволяют взглянуть на мир по-новому. Это противоположность «изголодавшемуся воображению» рационализма, о котором писал французский поэт Поль Клодель (1868–1955)[366].

С точки зрения многих верующих в сердце христианства лежит именно то, что К. С. Льюис назвал «крещеным воображением». Перевести это на язык абстрактных богословских идей довольно трудно – ведь им редко удается вызвать восторг или радостное изумление. Теология облекает в слова то, что на самом деле решительно противится подобному приземлению. Именно поэтому Льюис так настаивал, что нужно сначала изучать христианские сюжеты, а уже потом христианские доктрины[367]. По мысли Льюиса христианский метанарратив служит переносчиком теологических идей, выраженных в виде символов веры.

Кому-то из читателей наверняка покажется, что я представил веру в рационализированном виде, лишив ее ощущения чуда, радости и надежды. Подобные возражения я охотно принимаю. Но все же хочу сделать два замечания по поводу своего подхода. Во-первых, учитывая культурологические вопросы к «иррациональности веры», которые задают в своих книгах Ричард Докинз и его единомышленники, читателей, очевидно, следует заверить, что вера имеет смысл – и ее основания, и ее результаты. Во-вторых, лично для меня открытие интеллектуального могущества веры стало важнейшей вехой на пути к пониманию и исследованию. Для меня это был неожиданный переломный момент – особенно если учесть, что подростком я разделял идеи упрощенческого атеизма, прежде всего – его риторику об иррациональности как веры, так и верующих.

Разумеется, христианство отнюдь не ограничивается интеллектуальными богатствами, в нем заключено гораздо больше. О христианстве в духовности, музыке и изобразительном искусстве многие авторы писали куда понятнее и красноречивее меня. Богословы часто делают упор на то, что человеческий разум в принципе не способен вмещать большие массивы реальности, например, Бога. Вот почему теология говорит о тайне, имея в виду «что-то, чего человеческий разум не в состоянии вместить во всей полноте»[368]. И все же несмотря на ограниченность с теологической точки зрения мой подход прекрасно позволяет исследовать отношения между верой и наукой. Охотно соглашусь, что это далеко не полная картина – однако это неотъемлемая часть общей картины, особенно важная для целей нашей книги.

Неоправданный синтез? Почему я не смешиваю науку с религией

Третий вопрос, который вправе задать читатели как из числа ученых, так и из числа верующих, состоит в том, что мой подход призывает к смешению науки с религией, к размыванию их достаточно четких границ и к превращению одной в другую, чего делать нельзя. Честно говоря, раньше такое бывало[369], но я предлагаю вовсе не это. Я с радостью признаю, уважаю и ценю разницу в природе и предмете науки и религии и ничуть не пытаюсь их смешивать.