— Вас, русских, никогда не понять нам, немцам…
— Думаешь, что ты один такой, непонятливый? — Я вновь усмехнулся и продекламировал с чувством незабвенные строки Федора Тютчева, написанные этим выдающимся поэтом сотню лет назад:
— Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать –
В Россию можно только верить.
Хартман, благодаря нашему тесному общению, уже довольно сносно говорил по-русски, поэтому без проблем уловил основную суть этих стихотворных строк.
— Зря наше руководство затеяло эту войну… — тихо произнес он, опустив глаза и глядя куда-то в пол. — Ничем хорошим она не закончиться…
— А ты только сейчас начал это понимать, Робка? — Я удивленно вскинул брови. — Это было ясно с самого начала! Ни одна война не принесла миру ничего хорошего! Только кровь, боль и страдания тысячам… Да что там тысячам — миллионам людей по всему свету! И самим немцам в первую очередь!
— Да… — уныло кивнул Хартман. — И самим немцам…
— Подумай об этом на досуге, сынок, — произнес я с горечью на устах. — Хорошенько подумай!
Хартман слегка заторможенно кивнул, все еще пребывая в своих невеселых мыслях, а затем вдруг судорожно огляделся:
— А я, вообще, где, Хоттабыч? Ведь это точно не «Заксенхаузен».
— А ты что, реально не узнаешь? — Я хохотнул «в кулачок». — Вроде, и не так уж много вчера выпили, чтобы у тебя память напрочь отшибло.
— Это же… моя спальня… — как-то неуверенно произнес оберфюрер. — В родительском доме… Как я сюда умудрился попасть, старик?
— А ты не помнишь? — Я хитро прищурил левый глаз, состряпав откровенно удивленную харю. Конечно же я лукавил, так как отлично помнил, каким образом Робка был доставлен в дом своей матери.
— Упомнишь тут… — Вновь надулся, словно индюк Хартман. — Ты же меня и споил, старик! Обмить, Робка! — обвиняюще ткнув в меня пальцем, по-русски произнес оберфюрер, да еще и ловко пародируя мои интонации. Комик, блин, недоделанный! Но до чего же похоже у него вышло, словно я сам на себя взглянул со стороны. Только говорок картавый немецкий с акцентом убрать — и точно от оригинала не отличить! — Обмить — это есть карашо! Очень карашо! — продолжал обвинять меня немчик во всех грехах, размахивая руками. — Да я, млять, чуть не помер! — вновь перейдя на немецкий, с чувством выругался он.
Однако, от меня не укрылось, что матерок, используемый Хартманом в своем обиходе, сугубо наш, отечественный. Растет пацан! Скоро совсем обрусеет. Оно и понятно, кто с нами поведется…
— Шёл трамвай десятый номер, На площадке кто-то помер, Тянут-тянут мертвецаЛанца-дрица-гоп-ца-ца! — продекламировал я «овеянному легендами» эсэсовцу еще одну знакомую мне с самого детства пеню-считалочку [3].
Едва пришедшее в норму лицо Хартмана вытянулось в изумлении:
— А причем здесь трамвай?
— А ты так и не догадался, умник? — Не удостоил я Роберта внятным ответом.
— Нет, — мотнул он головой.
— Тогда проехали! Далековато тебе еще до понимания нашего русского менталитета! — с чрезвычайно глубокомысленным видом произнес я. — Вот как догадаешься — вернемся к этому разговору.
— Нет, Хоттабыч, — судорожно мотнул головой оберфюрер, — не втягивай меня больше в свои безумные игры! Мне и одной оказалось достаточно! — произнес он, намекая на вчерашнюю попойку. — У нас, у немцев, все понятно! Все по полочкам разложено! От того у нас и порядок! Ordnung muss sein [4]!