Кто как смог

Павлик Тушнолобов отошел от собеседника и дальше с самостоятельностью стал перебирать умственно особенности представшего ему художественного стиля. Его питало стремление разобраться вообще, во всем скопом, не поддаваясь местечковости, которую навязывал ему Север. Он бормотал еще о всяких элементах и почти вслух решал вопрос, как был добыт для строительства камень в столь некаменистых местах. Его патриотическое волнение несколько насмешило Севера, и все же наш герой, наш приятель встрепенулся, его вдруг словно задело за живое, что в научных книжках так невозмутимо, прохладно, как бы только констатируя факт, пишут об этих самых мастерах от немец. Иной из тех немцев мог осесть и в здешнем краю, и сейчас это уже больше русский, чем сам Павлик Тушнолобов. Не в этом дело. Северу вдруг представилось, что и в книжках присутствует не только начитанный, величественный, хладнокровно глядящий на положение вещей ученый автор, но и неким образом выдвинувшийся из этого автора субъект, который, сейчас стоя вместе с ними у древней церкви, так же, как и они, проходит вниманием мимо тайны, действительно разъясняющей все возникающие или могущие возникнуть вопросы.

***

Они сели в стороне, под живописно вставшим целой рощей деревом, и смотрели на церковь и снующих возле нее туристов. Люди приходили поодиночке, подъезжали семействами на машинах, даже шли толпами. Место было известное, и слава его звала сюда из Бог весть каких отдаленных краев. Севера радовал этот интерес. Заметно было, что он у многих не праздный, что многие вообще не в праздном, а торжественном настроении и, приблизившись к церкви, принимаются даже и не за осмотр, а прямо словно бы за важное и хорошо прежде обдуманное ими дело. Этих серьезных людей Север немного жалел, сокрушаясь, как блаженный, поскольку они, может быть, добирались издалека и потратили уйму денег, только что не последнее, чтобы взглянуть на славную церковь и славную реку; впрочем, место и впрямь того стоило.

Павлик Тушнолобов, плотно сидя рядом с Севером, томился и страдал, все возбужденнее привязываясь к жене. Он думал о том, что мир в конечном счете все равно погибнет в страшной космической бездне и что славы ему, Павлику Тушнолобову, не добыть никакой ни при жизни, ни после смерти, а все-таки надо успеть определиться, выяснить правду о церквах и о том, какое в действительности значение имеет для него эта девчонка, вздумавшая мучить его своей ловкой юной красотой. Впрочем, ему в голову настойчиво лезло изображение какого-то паяца, потешающего в цирке публику, но каждую свою шутку начинающего, как и он, Павлик, с мысленного предисловия о грядущем конце света. Зачем это? - недоумевал Павлик. Расшатывалось его нутро от сознания неустойчивости мира, качалась маятником душа - и вдруг привычная картина жизни словно разрывала союз с его глазами, даже с его внутренним взором, уклонялась прочь, торопливо и с какой-то хмурой суетностью отлетала от него одним большим взмахом гигантской птицы. Павлик цеплялся за нее и ловил ее с восклицанием: ах, напьюсь когда-нибудь, безобразно напьюсь! И снова утверждалось оцепенение, из которого некто смотрел на Павлика в странном ожидании, как если бы от него в самом деле можно было ждать диких выходок, безобразий, трактирного разгула. Все яснее Павлик сознавал свою неотторжимость от Даши и невозможность жизни без нее, однако не умел сохранить свою привязанность в чистоте, в белизне какой-то и стройности и полагал, что будет правильно, если он не обинуясь наложит на женщину нравственные или даже идеологические оковы, опутает ее и свяжет, как пойманного несчастного зверька. Как-то даже физически разбирало его это томление, он пыхтел и бессловесно жаловался разными быстрыми возгласами, тотчас без следа пропадавшими. А не пристало ему, высушенному старостью, но удержавшему правильную, гордую мужскую красоту и тонкую, почти изящную величавость форм, пыхтеть. Это было смешно, и Север с Дашей, переглядываясь, усмехались. Север ощущал Дашу только как девушку, она была в его глазах если не совершенно чиста и непорочна, то, во всяком случае, не опутана грехом, а уж из всякого суетного зла жизни так и выглядывающей даже как бы невинной девчушкой.

- Тебе-то нипочем все эти храмы, - безблагодатно казнил Павлик жену, на монастыри эти ты смотришь как в пустоту. Вот так! Вот так! - выкрикивал он, показывая, как делает Даша.

Север вмешался, решив заступиться за девушку. Он мысленно отделял ее от Павлика, числил некоторым образом вне брака с ним, и, пользуясь таким представлением как почвой для подвигов где-то в области чувственной свободы, не без развязности сказал умоисступленному супругу:

- Опять ты не прав, Павлик. Даша молилась в соборе, я видел. Я не знаю точно, молилась она или просто погрузилась в думы о Господе, но в любом случае она делала это очень серьезно. Так, как и нам бы с тобой не помешало.