На набережной Север присоединился к компании мужчин, которая нами уже вполне описана. Все они стояли мощным, по солидности обращенных внутрь их круга животов, сгустком человечества и время от времени взрывались дружным хохотом, вспугивающим птиц, а Север присел на лавочке хотя и при них, но все же несколько в стороне и молчал, как-то странно отлившись в какую-то неподвижную закорючку или некую тоненькую, психически неудобную в нормальном обществе тень человеческого. На это последнее обстоятельство тотчас обратили внимание, сопряженное с подозрением, что Север нынче таков, что от него можно ожидать даже необыкновенных штук, но он был в действительности не совсем неподвижен и порой, мало уловимым движением повернув голову на тонкой шее, простирал затуманенный коровьей несообразительностью взгляд вдаль по набережной; сильно успокаивало, что он при этом как будто даже сплевывал. Набережная тянулась ровно и далеко, созданная, казалось, не для людского уверенного обитания, а чтобы ее когда-нибудь наконец надлежащим образом застроили, но, впрочем, ее существенно оживляло зрелище с некоторой картинностью прогуливающихся людей. А наверх шел городской холм, дававший полное впечатление устремленных к небесам крестов и маковок. Небо здесь пило золото земной веры в него. Спора на этот раз не было между собравшимися мужчинами. Говорили пустяково, так что обращаться к Северу было, собственно, не с чем, но исходившая от него необыкновенность, усиленная еще к тому же явной обособленностью, накрепко подготовляла почву для вопросов и даже насильственных попыток проникнуть в загадку его души. Ударили в колокол - в один, и в другой, и в третий. Колокольный звон красиво поплыл над рекой. Гулявшие любили прислушиваться к нему, и было хорошо и правильно, когда они при этом помалкивали, однако порой на них находил стих, и тогда не совсем уместно начиналось бурное сплетение словес.
Вопрос еще в том, о чем же это зазвонили над склонившимся к земле солнцем, час ведь вроде бы уже был для того неурочный; но не нам на этот вопрос отвечать, а из зевак на набережной он ни у кого и не возник. Мужчины, к которым пристроился Север, повернули на звон головы и несколько времени прислушивались с сознанием внимательности к истинной красоте. У них под монументальными мужскими носами копошилось нечто растительно дышащее, какая-то масса упрямо выбившихся за своей порцией свежего вздоха черных волосков, и за расстегнутыми воротами рубах богатырски стояла, с ладно изваянным напряжением мышц, как бы что-то медленно заглатывающая шея, а тщательно начищенная обувь даже и в отстое издавала новенький скрип. Прошла дрожь по их сообществу, начавшись от земли, от прочно державших их гранитных плит набережной. Север, естественно, остался в стороне от этого движения. Он вслушивался в мелодию колокольного звона, но так, как если бы колокола работали для него одного, а для других оставались в бездеятельном покое или вовсе в неизвестности. Вполне возможно, что так оно и было. Крупный, выпивающего в свободное от культуры прогулок у реки время вида мужчина, облаченный в тесно облегающие слоновью пластику его ног сугубо черные брюки и - не иначе как для демонстрации неизмеримости культурных достижений - зеленый, какой-то даже изумрудный пиджак завидной просторности, пробасил с полной отстраненностью от каких-либо сомнений:
- Красиво, ничего не скажешь, а вот истины в этом ровно никакой нет. Я о том, что религиозная истина - это всего лишь одно вранье и сама по себе религия - это сопли.
Сразу в узких мыслях тоже большого, но мелкоголового мужчины возникла идея сказать первому, что он в своем зеленом пиджаке похож на лягушку, и привести в пример себя, одетого образцово, на загляденье. Однако это могло вызвать диспут, а то обстоятельство, что нынче между ними завелся субъект с какой-то пока еще затаенной необычайностью, слышавший звон, которого в действительности, может быть, не было, не располагало к спору. Поэтому носивший на плечах картину взятого из мира моллюсков несколько все же отдаленного сходства с человеческой головой сказал умеренно и беспристрастно:
- Согласен.