Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды...

Она ходила бледная, с темными кругами под глазами, и было ясно: она ничего не понимала.

Однажды у нее вырвалось: «Вилли! Вилли! Почему ты на мне женишься? Только потому, что я тогда больше не пришла? Ты ведь меня совсем не любишь!»

А он успокаивал ее, баюкал в своих объятиях, говоря, что он все делает правильно, и она когда-нибудь все поймет.

А затем они снова сидели молча, лампочка продолжала гореть, и они не знали, о чем говорить. Вот тогда-то он вспомнил о детстве.

Оно вписывалось сюда, в эту по-мещански уютную комнату, в это пристойное поведение до свадьбы. Оно вписывалось в этот кусок его жизни — преступление, суд, тюрьма вычеркивались из биографии, — он снова начинал там, где кончалась нормальная жизнь.

Стихи, да, стихи, но не только они. Иногда они сидели вместе и напевали песню, напевали тихо, чтобы родители не слышали в спальне:

«О просторы, о горы…»

«Эннхен из Тарау…»

«Кто тебя, прекрасный лес…»

И их лица светлели, ее маленькая ножка в открытой туфельке торопливо отбивала такт, на окнах мирно колыхались белые занавески, а он говорил:

— Теперь дай-ка попробую сам… — и он пел «Беатус илле гомо…» или «Гаудеамус игитур…».

Вернулись годы, проведенные в гимназии, а она во все глаза смотрела на него.

Подошло Рождество, и жених с невестой, как положено, стояли со свечами в руках под елкой, и маленький Вилли играл у их ног игрушечным паровозом, старый Хардер подарил зятю кошелек из телячьей кожи с блестящей монеткой, на которую он три раза плюнул: «Чтобы деньжата у вас не переводились», а фрау Хардер подарила ему кашне.

Хильда не подарила ничего, она лукаво улыбалась, щеки ее рдели, она была очень счастлива, и все выглядело на удивление мирно и складно: и посыпанный сахарной пудрой рождественский пирог, и тушенный в пиве карп, будто на свете не было ни опасностей, ни преступлений, ни нужды, ни тюрем, ни наказаний.

23

И неудивительно, что в эту счастливую пору Куфальт почти не думал о Малютке Эмиле Бруне, честно говоря, он даже избегал его.

Он больше не заглядывал к нему, а когда Брун приходил к Куфальту, того либо не было дома, либо он очень торопился, переодевался и снова исчезал.

Но как-то перед самым Рождеством Брун, сидя в большом обитом плюшем кресле, наблюдал за подобным переодеванием.

Он выглядел меньше ростом и полнее обычного и был чем-то сильно озабочен. «Он из той породы людей, что с горя толстеют», — неожиданно решил Куфальт.

— Правда, что ты гуляешь с Хильдой Хардер?

— Да, Эмиль.

— И ты с ней обручился как положено?

— Да, Эмиль.

— Для блезиру или всерьез?

— Всерьез, Эмиль.

— А малыш?

— Симпатичный малыш, Эмиль, он мне страшно нравится.

— Они знают о тебе?

— Нет, Эмиль.

— Ты им расскажешь?

— Пока не буду, Эмиль.

— Мне ты как-то заливал, что нужно об этом сразу сказать.

— Никогда не знаешь, как получится.

— Значит, все-таки для блезиру!

— Нет, на полном серьезе.

— Почему же ты им тогда не расскажешь?

— Как-нибудь расскажу.

— Когда?

— Скоро.

Куфальт очень тщательно бреется, может быть, поэтому он отвечает так односложно. Но вот он закончил бриться, поправил рубашку, воротничок и галстук, и вот уже он задает вопросы.

— Ты все еще работаешь на фабрике, Эмиль?

— Что?.. — вздрагивая, переспрашивает Брун.

Куфальт смеется.

— О чем ты сейчас думал, Эмиль? Я спросил, работаешь ли ты на фабрике.

— Да, — односложно отвечает Брун и снова погружается в свои мысли. Затем он спрашивает:

— Вилли, а если кто-нибудь расскажет Хардерам, что ты сидел?

— Кто же им расскажет?

— Ну, кто-нибудь, например, вахмистр.

— Да ведь охранники не имеют права ничего рассказывать. Ведь это служебная тайна.

— Или какой-нибудь вор.

— А зачем вору рассказывать? Он ведь ничего не выиграет от этого.

— Может, старый Хардер даст ему на выпивку за то, что он его предостерег?

Куфальт напряженно думает, выпячивает нижнюю губу, разглядывает себя в зеркальце, пробует, гладко ли выбрит подбородок, и думает, думает.

Он долго не отвечает Эмилю Бруну. А когда снова заговаривает, вместо ответа сам спрашивает:

— Ты ходил к старику, Эмиль?

— Да, — сказал Эмиль.

— Ну и?

— Ерунда.

— Почему ерунда? Да или нет?

— Очень дорого.

— Он сказал, да?

— Я ему сказал, что скопил пятьсот марок и хочу их внести.

— А он что сказал?

— Сказал, что попробует.

— Значит, все в порядке.

— Да нет.

— То есть как это не в порядке?

— Потому что нет у меня пятисот марок.

— А сколько ты отложил?

— Нисколько не отложил.

— Зачем же ты тогда говорил, что у тебя они есть?

— Потому что думаю, что они будут, Вилли.

Куфальт медленно надевает пальто, затем смотрит на себя в зеркало, расправляет сзади пиджак, берет шляпу.

— Ну я пошел, Эмиль.

— Я провожу тебя немного, Вилли.

— Хорошо, Эмиль.

Вот они идут, говорят обиняками. Брун очень хочет сказать все, но не знает, с чего начать. А Куфальт ведет себя странно. Ведь знает тюремный закон: пополам или заложу. Знает, что это нормальная сделка.

А Куфальт зол и очень расстроен. Разве он не любил по-настоящему Малютку Бруна? Да, кажется, он его действительно любил и никогда-никогда бы не подумал…