Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

достаточен жизненный срок.

Помню момент, когда мне сказали, что Боня умер.

Это случилось во время обеда в “Пушкине”. Наверное,

Леша думал, что пушкинская уютная буржуазная

атмосфера смягчит удар. Он боялся напрасно. Я ничего

не почувствовала. Всё внутри заиндевело. И даже

слезы не потекли. Ну умер. Так люди в блокаду реаги-

ровали на очередную смерть. Сегодня — он, завтра —

мы. Сейчас вот вспоминаю Боню — и не могу

перестать плакать. Отчего? Неужели сердце оттаяло?

У нас с Сережей не так много общих цитат

и общих словечек. Борхес сказал, что “общий язык

предполагает общее с собеседником прошлое”, а какое

у нас с ним общее прошлое? Но иногда он задает мне

вопрос из мультфильма про Карлсона: “А как же я, Малыш? Я ведь лучше собаки?”

А я? Я ведь лучше собаки?

65.

30

231

сентября 2013

Вся история с “Никотином” была историей о любви, я знаю. Ты легко мог бы сделать этот фильм сам.

В те смутные безумные времена иллюзий и надежд

(их потом назвали лихими) снять фильм мог любой, кто обладал достаточной харизмой или достаточной

наглостью, чтобы ткнуться в правильную дверь, найти

правильные слова и попросить денег. Ты знал двери, ты был харизматичен, ты — как никто — находил

слова. Но ты не умел просить и не умел говорить

о деньгах. Ты так и не снял свое кино. Хотя жил

и дышал — только этим.

Ты писал Брашинскому в Америку про Макса

Пежемского, который завершал на “Ленфильме”

свой “Переход товарища Чкалова через Северный

полюс”:

“Должен сознаться — сильное зрелище. Аж зависть

пробивает. Что будет, когда на картину ляжет музыка

Курёхина, — сказать страшно!

Всё это подвигает на собственный запуск.

Есть идея, которую уже несколько месяцев

собираюсь оформить сценарно и отнести на

«Ленфильм»?!?!?!

Такая вот херотень. Часть вместо целого. <...>

Читаю Мих. Кузмина. Сильные есть строки: Безволие — предвестье высшей воли.

Ее и ждем”.

О каком сценарии ты говорил? “Никотин”? Или

что-то другое? Почему ты мне ничего не рассказал?

Почему не отнес эту заявку? Или ты так ее и не

232

написал? А про безволие и высшую волю, которой ты

ждал и не дождался, — да, это точно.

“Плох тот солдат, который не мечтает стать гене-

ралом. Плох тот кинокритик, который не мечтает

о режиссуре”, — написал ты в рецензии на “Никотин”.

Ты был автором сценария, поэтому подписал рецензию

псевдонимом — Сергей Каренин. “Никотин” был

игрой с “На последнем дыхании”. Играть так играть.

Нарушать этические принципы — так нарушать.

С одной стороны, Сергей Каренин — намек на

Сережу, сына Анны Карениной, который появляется

в финале блатной песни (“Подайте сестренки, подайте

братишки, подайте, Вас просит Каренин Сергей”); с другой стороны — на Сергея, принадлежащего

Карине. Ты несколько раз подписывал тексты этим

именем, оно тебе нравилось. Как нравился и мой

псевдоним — Любовь Сергеева. Так я подписывала

театральную колонку в газете “Пульс”.

Ты, конечно, мечтал о режиссуре. И Трюффо, и Годар, и Богданович были кинокритиками —

и сделали этот шаг. Ты не сделал. Почему?

Мы говорили об этом много раз, и ты мое мнение

знал. Я считала, что ты боишься. Что ты не взялся сам

за “Никотин”, опасаясь ошибки, провала, позора. Даже

за сценарий ты взялся не один, а вместе с Пежемским.

Тебе нужны были его юношеская наглость и его

бесстрашие. Его энергия и готовность совершить

ошибку. Ты прикрывался им, как прикрывался режис-

сером “Никотина” — Евгением Ивановым, который

материализовался из воздуха и вскоре вновь растворился, впрочем, сняв еще один фильм по твоему сценарию —

“Дух”. Даже его имя — Евгений Иванов — казалось

псевдонимом, мистификацией. Однако он существовал

233

в действительности, был высок, красив, усат, женат

и молчалив. Он подолгу сидел у нас на кухне, вниматель-

но тебя слушал, изредка подавая ничего не значащие

реплики. Ты использовал его как медиума, как аватара

(разумеется, мы тогда не знали такого слова). Это была

коллизия “Сирано де Бержерака”. (У тебя не было

огромного носа Сирано, но у тебя была огромная

гордость.) Что для этого крепко сбитого и прочно

стоящего на земле человека по фамилии Иванов

значило сумасшедшее “На последнем дыхании?”.

Кто знает? Мне его дыхание казалась ровным

и тяжеловатым.

Я сердилась. Говорила:

— Это всё равно как если бы ты влюбился, а на

свидание вместо себя послал другого. И слова

“я люблю тебя” поручил сказать другому. Разве так

можно? Имей мужество сказать это сам.

Ты не мог. Прошло много лет. Я, кажется, поняла

природу твоего страха. Я поняла, что бесстрашными

бывают только люди без фантазии, которые не могут

вообразить последствия своих действий. Твоя фантазия

была безграничной. Помноженная на твой безупречный

вкус, она парализовала твою творческую волю. Я знаю, ты никогда не произнес бы слово “творческий”, не прикрывшись иронией, но мне уже наплевать, прости.

Ты не любил дилетантов и был к ним безжалостен.

Однажды едко написал: “Еще вчера по коридорам сту-

дий бродили люди, с горящими глазами излагавшие

проекты гомосексуальной версии «Броненосца

"Потемкина"» или продолжения «Белого солнца

пустыни». Сегодня они ушли в мелкотоварный бизнес

или вернулись к своим прямым обязанностям

осветителей и ассистентов по монтажу”.

234