Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

ленки, и тем более не знал, при чем тут Пруст). Я уже

не жила с Лешей и находилась в состоянии транзи-

та — впереди новая работа, новая страна, новая сво-

бода. Так почему бы нет? Я вот-вот уеду, он вот-вот

уедет, мы больше никогда не увидимся, что я теряю?

Он такой красивый.

Я слышу твой голос:

— Ладно, колись, самое страшное уже было?

О, эти наши словечки! Самое страшное — это

секс. “Самое страшное было?” Так девчонки-

старшеклассницы шепотом спрашивали друг дружку.

А самое главное — это любовь. В школе самое страшное

считалось возможным только после того, как Он сказал

самое главное.

Самое страшное было, да. Мы оба очень много

выпили, иначе бы, наверное, не решились. Слишком

много преград — возрастных, интеллектуальных, эмоциональных, социальных. Мы сидели в моей

московской гостиной и говорили уже часа четыре.

Наконец он взял меня за руку — с каким-то трагиче-

ским выдохом, почти обреченно. Я притянула его

голову к себе и поцеловала в губы. Он сказал:

— Я это хотел сделать с того момента, как впервые

увидел тебя много лет назад на площадке у лифта.

Он весь дрожал — больше от страха, чем от

желания.

Знаю, что я сентиментальная дура, но меня это

тронуло. Я ответила:

42

— Ты такой красивый.

А он — вместо того чтобы вернуть мне комплимент:

— И что мне с этой красоты?

И через минуту:

— Отведи меня к себе.

Ты сейчас закричал бы:

— Осторожно — пошлость!

Да. Но именно так я чувствую приближение

новой любви. Исчезает ирония, пафос больше не

страшит и самые глупые слова кажутся глубокими

и осмысленными. Меняется оптика. Всё проходит

через преображающие волшебные фильтры. В твоем

мире мне было легко — всё, что ты говорил и делал, было талантливо и заряжено интеллектуальной энер-

гией. Твой талант не требовал ни доказательств, ни

понимания, он ощущался кожей. Но его мир! Его мир

надо принять на веру. Принять безусловно, закрыв

глаза на все несообразности, странности, вульгарности.

Может, это и есть настоящая любовь? О которой ты

жестко сказал мне однажды:

— Мне не нужна твоя правда, мне нужна твоя вера!

После того как случилось самое страшное, я ска-

зала Сереже:

— Обещай, что ты не будешь в меня влюбляться, ладно? Ничего хорошего для тебя из этого не выйдет.

— А что, если ты влюбишься в меня? — спросил

он в ответ.

Я подумала: “Господи, какой глупый мальчик!

Я — в него! Просто смешно”. Но уже догадывалась, что не так уж это и смешно.

Почему мне кажется, что ты бы меня понял?

Когда я с ним, я всё время думаю о тебе. Но без боли

и без муки, с какой-то новой радостью, как будто

я стала к тебе ближе.

И я ему рассказала о тебе — в первую же ночь.

11.

44

10 апреля 2013

Почему мы с тобой никогда не вспоминали нашу

первую ночь? Наш первый секс? Наше пьяное безумие, отчаянную ролевую игру?

Дело было летом. С датами у меня плохо, но, наверное, это был девяностый год? Вокруг нас бушева-

ла историческая буря, но почти всё стерлось из памяти.

Телевизор я смотрела мало, газет не читала, радио не

слушала, интернета ни у кого не было. Я жила в мире

влюбленностей, доморощенной и книжной филосо-

фии, разговоров с подругами о самом страшном

и самом главном, книг и толстых журналов, учебы, фильмов, театра. За нашими спинами трещала по швам

большая советская история, но я, увлеченная тем, как

менялась моя маленькая жизнь, этим не интересова-

лась. Всё происходящее в стране воспринималось как

яркий, но далекий фон. Хотя, возможно, безумие, которое творилось с тобой и со мной, было отголо-

ском этой прорвавшей плотину свободы.

В тот день мы оказались вместе — в компании

с двумя британскими очкастыми историками кино, которых мы таскали по Питеру. С нами был юный

московский журналист, чье имя выскользнуло из памя-

ти, была твоя жена Катя и Костя Мурзенко, неотступно

следовавший за тобой длинной носатой тенью. Где мы

пили, куда и как перемещались — не помню. Помню, что мы решили разыграть московского юношу, притво-

рившись, что не Катя, а я — твоя жена. Катя, кажется, выдавала себя за иностранку, у нее всегда был отличный

английский. Уже совершенно пьяные, мы оказались

в чьей-то большой квартире на Пионерской, где

я стала танцевать неистовый эротический танец в духе

45

Жозефины Бейкер, о которой тогда и слыхом

не слыхала. Москвич хватал меня за руки и всё повто-

рял, что я не должна так танцевать, что тебе, моему

мужу, это больно и что нельзя заставлять тебя страдать.

Сам он, одуревший от этой дикой пляски и от количе-

ства выпитого, уверял, что я самая порочная и самая

сексуальная женщина на свете. Удивительным образом

я, вся слепленная из комплексов, такой себя и чувство-

вала — и ничего не боялась. В какой-то момент ты

утащил меня в спальню — помню, что кровать была

отгорожена шкафом, но не помню, куда делась Катя, —

и начал целовать и раздевать, совсем не так бережно, как в первый раз. Ты повторял:

— Ты ведь моя жена?

И я отвечала:

— Да, да, совсем твоя.

Ты не любил болтать в постели, но в ту ночь гово-

рил много — и что-то застряло в моей памяти болез-

ненными занозами. Тогда я узнала, что тебя заводят

черные чулки и вообще красивое сексуальное белье.

Как важны для тебя женские ноги и коленки — ты