Кто он и откуда (Повесть и рассказы)

— А вы подождите здесь… Я только мужа разбужу. Переночуете, может быть, у нас, если хотите… У нас, правда, тесно… и если только на полу?

— Спасибо вам, — откликнулся Сохин. — Хотя бы под полом. Я здесь никого больше не знаю… Спасибо.

Ему уже не показалось странным это почти невероятное предложение, этот почти фантастический случай, потому что трудно, конечно, представить, что можно случайно встретиться с женщиной в Москве, на перроне, потом влюбленно взглядывать на нее и радоваться ее смутному ответному вниманию, сознавать всю несбыточность воображаемых картин, похожих, наверное, на мираж, на ту воду, которая плещется только в сознании, и потом думать, что это не мираж, а настоящая влага, и радоваться этому, прижимаясь к ледяной стене нежилого сооружения, слушая, как гремит над головой ржавый щиток с расписанием автобусов, и, наконец, проклинать эту убегающую, перепуганную всем этим женщину, чтобы потом вот так оказаться перед ее домом и ждать, когда она вернется на терраску, если, конечно, муж ее будет великодушным.

Сохин попытался в эти неприятные минуты ожидания, когда он подспудно как-то и тревожно думал и о Морозове, о котором, как о покойнике, умолчала женщина, он все же попытался представить такой же вот случай с будущей своей и очень вероятной женой, которая вдруг привела бы однажды ночью в квартиру постороннего мужчину.

Пушистая елочка за калиткой, как кошка, злобно шипела на ветру. Порывы ветра колыхали калитку, и тогда тонко поскрипывали ржавые петли. Но этот скрип на холодном ветру казался Сохину по-домашнему уютным, и он думал тогда о двери, обитой войлоком, которую продал, конечно, Морозов перед отъездом, и о той овчинной, сытной духоте избы, стоявшей когда-то внизу, под холмом, у черемухи, где теперь замерзало годовалое море. Та тяжелая дверь с железной скобой вместо ручки висела на покосившейся раме и, распахнутая, летела сама, словно на пружинах, зашлепывая низкий и опасный для рослого человека проем. Впрочем, навряд ли, конечно, могла бы кому-то понадобиться эта тяжелая и драная, как бросовая стеганка, дверь…

На освещенных занавесках колыхнулись большие тени.

«Нет, конечно, — подумал Сохин. — Если когда-нибудь будет жена и, придет человек… Только вот, к счастью, никому не взбредет в голову прийти к нашей двери… Для этого есть теплые вокзалы и гостиницы».

Голос, которого так дожидался он, прозвучал для него неожиданно, но, единственно, что он сразу понял, дружелюбно.

Густая елочка, хорошо освещенная теперь, потому что лампа на терраске вылепливала в потемках рубчатый ствол липы и пушистую бурую елочку, — елочка эта, когда он шел мимо, зашипела опять на него, как кошка, и Сохин усмехнулся ей, а потом, когда поднимался по легким ступеням и когда вошел в летнюю застекленную терраску, хорошо оструганную и чистую, он с виноватой и жалкой улыбкой пожал руку заспанному хозяину и сказал ему с благодарностью:

— Мне бы только на ночь… Хотя бы вот здесь… на этой терраске…

— На терраске?! — спросил парень. — Проходите-ка. Выдумали тоже!

«А действительно, — подумал Сохин. — Чего это я! На терраске».

И в тот момент, когда хозяин уже протянул руку к переключателю, он увидел там и тут на струганом полу около щелей грядки наметенного снега, и успел разглядеть их золотистое, спокойное и великолепное сверкание, и услышал уже впотьмах, как ломилась в стекла завьюженная черная ночь.

«Что это я действительно! — подумал он, вспоминая о водке. — Что это я прибедняюсь… Мы еще «за жизнь» поговорим!»

Еще он подумал, шагнув в тепло, что уже видел раньше этого парня и, конечно, тот тоже вспомнит его или, во всяком случае, всех их, геодезистов, потому что нельзя такое не вспомнить, потому что море было тогда у всех на уме, а вместе с морем и они, отшлифованные потом и солнцем ребята с теодолитами…

— Спасибо вам большое, — сказал он тихо.

Когда уже снял он пальто и шарф свой сунул в боковой карман, все еще не приглядываясь к комнате, хотя и понимая, что в комнате печка горячая и что пахнет в комнате раскаленными кирпичами и чистотой, он опять сказал, поглядывая на эту печь и на полыхающее после морозца лицо хозяйки, которая стояла около белой печи, он опять сказал радостно и необычно:

— Ах, как хорошо! Как замечательно!

А хозяин усмехнулся и неопределенно сказал:

— Чего уж тут замечательного… В общем-то ладно…

На заспанном, маленьком лице его через всю щеку тянулась похожая на шрам замятина от одеяла или от подушки, и с этим розовым шрамом он казался добрым, смешливым и до предела удивленным.

— Ладно, — сказал он с улыбкой. — А то «на терраске»! Кто ж на терраске в такую пору спит… Ладно. А меня, значит… Лен! — окликнул он вдруг жену и засмеялся. — Как зовут-то меня? Зиновием, что ль? Ладно. Ночью-то вы и здесь намерзнетесь. А то «на терраске»!