Кто ответит? Брайтон-бич авеню

— Сто рублей. — Ярославцев положил на стол деньги.

— Премного благодарствуем. — Деньги исчезли в Костиной телогрейке. — Да, бензинчик тут есть по дешевке… — Он смущенно закряхтел. — Смотри, я б договорился… А то туда-сюда, ездишь, как заведенный, а тут вроде за полцены…

— Ворованный?

— А? Ну… естественно, не свой же, ты даешь! Не, ну цены заделали, да? Будто у нас расстояния, как в Монте-Карло каком!

— Не надо, Костя. На бензине не сэкономишь. Мазаться… в канистры переливать… противно. Да канистр нет.

— Ну… — Костя помялся, подыскивая предмет для дальнейшего разговора. — Это… Я тут с бабой-то своей вспоминал… Помнишь, телек ты привозил с приставкой, кино глядели… Так я того, соображаю, может, подсобишь приобрести?

— Костя. Это дорого. И пленки дорогие.

— Да мне б пару всего… позабористее, понимаешь? — Костя присел на скамью. — Ты б одолжил мне, а? Ну, не за бесплатно, ясное дело. Я в момент… в общем.

— Окупил бы, да? — кивнул Ярославцев. — Мужичков бы собрал, с каждого по десяточке…

— Да если стоящее чего — и по четвертному бы отвалили!

Ярославцев почувствовал запойную какую-то усталость. О чем говорит этот человечек? О чем?! Ведь был же парень, как парень. Щедрый, работящий, любящий землю и крестьянское дело. А кто сейчас? Хам, рвач, сволочь в самом естестве. Что по замашкам, что по сути. А кто сделал его таким? Ты, Ярославцев, ты! Платил, не считая денег, Косте за мелкие услуги и за восхищение его перед интеллектом твоим, щедростью и возможностями… Да еще и учил его, дурачка, не как хозяйство вести, а как дензнаки заколачивать. Бросил после такой науки Костя свой трактор, устроился скотником, взвалив на жену-напарницу рабочие обязанности, и, отстроив теплицы, растит теперь тюльпанчики для рынка, ничем не обеспокоенный. Корову продал — на черта корова, когда у соседней бабки молока взять можно, а тюльпанчики куда меньше времени отнимут, чем рогатые да хвостатые. Знай считай барыши… А уж на молочко хватит, чтобы раскошелиться…

— Из бюджета, значит, вышел, — вздохнул Ярославцев.

— Ну да! То-се, баба шубу купила… из норки. Ну, как насчет телека-то?..

— С телеком, Костя, тебя посадят, — ответил Ярославцев. — И выбрось из головы свои… забористые идеи.

— Кхэ. — Костя обиженно крякнул. — Коли отказываешь… другие есть… люди. У лесника у сына тоже имеется… Но дорого просит, черт!

Ярославцев, отдернув занавеску, поглядел в окно. Мыча, вдоль деревни шли на дневную дойку коровы, разбредаясь по дворам. В деревне было тихо, солнечно и как-то по-особенному уютно. Раздражал только деловито бормочущий голос Кости.

— Так что тут с тебя еще пятерочка, — донеслось до Ярославцева.

— Ну, запиши в долг. — Он встал. — Давай. Поехал я. Дом цел, убедился… слава богу. Поливай грядки. Счет оплатим.

— Карбонатику бы… — заскулил Костя. — А? Я б тебе тоже удружил, знаешь меня…

«Вот бы кого с Докукиным свести…» — подумал Ярославцев.

— Самому надо карбонатик сочинять, — отрезал он, с силой вгоняя печные заслонки обратно в пазы. — Подумай, кстати. Хорошее дело. Денежное.

Такой идеей Костя не проникся, сказал: «за падло!» — то бишь, чересчур трудоемко, но дальнейшие его слова Ярославцев уже не воспринимал. Он был захвачен иным: видом этой деревенской улицы, ее вековой тишью и убогой красотой, таившей в себе некую непознанную тайну… Но почему убога она? Почему покосились дома? Отчего смертной тоской вырождения веет? Не так все надо, не так!

И вспомнились предместья Праги и Берлина, Брюсселя и Лондона: просторные коттеджи, где каждый цементный шов в кладке выверен до миллиметра, где, глядя на фасад, ощущался свободный объем интерьера; где наконец вспоминалось о больших городах как о чем-то весьма непривлекательном… Малые страны? Уклад другой? Культура? И в этом дело. Но главное — в инерции страны-гиганта и в торопливости ее скроить что-то и как бы, лишь бы успеть в основных «показателях» — подчас голых до схематизма…

Так размышлял он, подъезжая к городу. И снова подумал: ну, уеду. Вольюсь в жующее стадо среднего звена… И приветик? Все?

Решение. Оно полыхнуло зарницей, высветив в кромешной тьме безнадежности единственное для него приемлемое.

Сначала он усомнился, но сомнение растаяло, не успев окрепнуть. И тут же выстроился план — единственно приемлемый…

Из первого же телефона-автомата позвонил Анне. Сказал:

— Слушай внимательно. То, что я говорил, — бред. Полный бред! Не делай глупостей, поняла? И… прости меня. Тогда я был… сумасшедшим.

Она радовалась, пыталась что-то выяснить, уточнить, но он оборвал поток ее слов и возбужденных эмоций.

— Я спешу. Извини. Звонков в ближайшее время не ожидай. — И — повесил трубку.

Задумался. «Москвич»-фургончик. Неужели… Началось, продолжается или мерещится? Будем считать — началось. И продолжается.

Он нанес три визита. Три бесполезных, пустых визита к серьезным людям. Выпил пять чашек кофе и поболтал о пустяках. Так было надо.

Вечером, как условливался с Курылевым, заехал к нему.

— А-а, вы… — поднял тот на него равнодушные, но в глубине чем-то обеспокоенные глаза. — Ну, как? Говорили с Докукиным?