Кто по тебе плачет

Склады? Но радиаторы в нашей комнате холодные. Куда же идет напрасное тепло? Что ни день – головоломка...

* * *

За дверью котельной сам воздух в оранжерее почудился мне густо-зеленым от свежести, от гудения пчел. Они поразили меня больше всего. Только теперь я заметил: среди зелени стоял пчелиный улей, похожий на сказочный теремок. Открытие для меня. Раньше никогда предполагал, что пчелы могут жить под крышей, летать под крышей, собирать мёд под крышей. Значит, в амбарные книги можно записать еще и мед? Но кто будет брать, и как его берут?..

Я сел на деревянную садовую скамейку с таким ощущением, будто никогда не встану, больше не поднимусь, никуда не пойду. Никуда.

Зеленое стекло над головой, зеленая завесь вокруг, зеленые капли на трубах, зеленые халаты, оставленные кем-то на вешалке у входа, обвислые неживые безвольные халаты, зеленый свет, усыпляющий мою волю... Разве я слажу с ними, со всеми тревогами?... Так и будет. Я больше ничего не могу.

В эту минуту ко всему я стал неправедно равнодушным, и все вокруг виделось никчемным, пустым и нелепым.

Неравнодушное было недосягаемо далеко...

...Мама на садовом участке. Проветренные, сквозные, просвеченные дождем и солнцем яблони, чайный аромат скошенной травы, мамиными руки, мамины слова:

– У тебя все хорошо, сынок? Я так редко тебя вижу...

– У меня все хорошо... Но сколько бы я не встречал ее, сколько бы ни звонила она мне по телефону, я слышал эти слова:

– У тебя все хорошо, сынок?...

У меня все хорошо... Только я не успевал к тебе, мама. Никогда не успевал...

Вот выделили мне садовый участок. Я приехал к тебе в сомнении, как поступить, отказываться или нет, запрягаться в эту зеленую ямку или оставить ее жаждущим огородного рая, чтобы тебя пожалеть, седины твои, слабые силы твои...

Ты закрыла руками лицо, плечи стали вздрагивать, худые мамины плечи в синем платье в горошек. А я сидел рядом ошеломленный, всегда понимавший тебя с полуслова, не зная, что и подумать, о чем говорить, утешать.

Я часто видел, как мама плачет от горя и никогда не видел прежде, как она плачет от радости. Никогда не видел, никогда... Сына ее наградили садовым участком. Земля, своя земля, казалась ей вершиной успеха в жизни.

– Родненькая, да что же это с тобой? У меня до сих пор виски холодеют от жалости, руки тянутся гладить пустоту, и ветки царапают их до крови.

– Я ничего не могла для тебя сделать... я ничего не успела. Не хватило меня, прости... от меня одна беда, нищета... Как же ты вырос?... Как сумел в такой бедности?... Как выжил?... Как не сгинул, пока я долю мою отбывала?... Я ничем не могла замолить вину мою за корочки твои, за голод... рубашонки из дерюжек... болезни твои... пьянство того, кто был твоим... Я хотела, я старалась, а меня уже не хватает... не хватало, сынок... А теперь от меня останутся яблоньки, вишни, рябины... Вот женю тебя, внучонку останется... молитва моя... память обо мне... Все, что могу... ведь я деревенская... мне земля в городе снилась... я могу...

...Мальчик мой, совсем еще крохотка, с алыми ягодами в ладошке, тонет в ласковой зелени, в солнечных бликах и шелесте. А ее больше нет, и виноватость мою простить некому. Навсегда некому... Ничего не сладится, не вернется...

И горечь от неисполнимого желания хоть однажды приехать в сад и увлеченностью моей, старанием, хваткой убедить ее, что я не равнодушен к саду, к беленым стволам, ухоженным веткам, ягодам и цветам. Я не равнодушен... А ее больше нет...

По ладони растеклась упавшая капля. Вода сыпалась в неподвижные колючие листья глухим, как секунды, паденьем-тиканьем. Все безразлично. Влажный зеленый туман...

Она села рядом. Погладила пальцем крутой бочок помидора, наклонилась, давая пролететь нахальной пчеле, посмотрела на меня внимательно и, кажется, долго.

– Я тебя всюду искала.

– Зачем?

– Шью рубашки. Тебе и себе. Из казенного полотна.

– Преступница.

– Скорей прибегут... Одеваться во что-то надо.

– Значит, осмелела?

– Ты уверенный, крепкий... С тобой паниковать... А сам начал хмуриться.

– Нашло. – Я потер пальцем виски. – Нашло. Извини меня... Дали мне садовый участок... Мама росла в деревне. Так была рада земле... Сама все подняла. Вишни, яблони, грядки, цветы, зелень... Думала, радует меня, осчастливит. А я ни разу не нашел времени хоть один день обласкать все это, обойти с утра до вечера, до упаду белить, резать, рыхлить. Не для себя, не для яблонь, для нее. Понимаю только теперь – очень обидел... Жена была равнодушна к саду. Хлопот много...

У нее на шее лентой завязан обыкновенный, клеенчатый портновский метр. Она распустила бантик и снова завязала кокетливым галстуком, опять распустила, опять завязала машинальными пальцами, задумчиво разглядывая меня, лицо в лицо, будто искала что-то во мне завораживая невольно близостью глаз, печальных и нежных.