Кто по тебе плачет

Люди, с подземных пещер мечтали оставить о себе зримую память. Хоть что-нибудь о себе. Углем рисовали на стенах, лишь бы не уйти в никуда, в пустоту, в ничто. Лепили из глины смешные свои фигурки, резали в дереве, долбили в камне. Потом рисовать научились почти живых и бессмертных. Потом фотографировать. Потом и вправду начали двигаться, говорить, звучать навсегда. С полотна, с экрана, с пленки. Уходя, оставляли другим свой мир, свою жизнь. Успокоенные перед неизбежным, что живут и действуют вместе с нами. В миражах и виденьях в словах и мыслях, в памяти зримой как наяву.

А мы вдвоем страшимся к миражам прикоснуться... Так что изменилось в нас?...

– Призраки людей...

Кольнула меня глубокой безнадежностью, от которой уже не плачут, и прятать ее нет сил, и жаловаться некому.

– Глупая ты...

Чувствую как голос мой дрогнул. Еще немного и я кинусь к ней буду гладить, целовать опущенные руки.

– Хорошая, славная, красивая, милая, добрая, умная, неповторимая, – срывается у меня то, что наверное, можно было и не говорить. А слова неудержны. – Прошу тебя... мы... я с тобой... ты... я. Зачем так? Что тебя так?

Она закрыла руками лицо и заплакала. Безмятежное с виду, чуть насмешливое лицо, которое стало вдруг таким жалобным и беззащитным. Я понимал, что эти слезы останавливать не надо.

– Бананы, – горько произнесла она. И это нелепое нежданное теперь слово рассмешило, вроде бы остудило меня, как пригоршня воды.

– Бананы, – улыбаясь мокрыми от слез губами. – Ты не видел, какие это бананы... исландские...

– Что ты говоришь?!

– Дыни исландские, гранаты исландские, кофе исландские. Записи про них, как про детишек в детском саду... маленьких, живых... Такое не могли бросить... не могли... беда заставила.

– Ненаглядная ты моя, – сказал я совсем непрошенное слово, – беда бывает разная, всякая... Не плачь, а то и я зареву.

– Ты не можешь... где тебе...

– Ну так уж и не могу? Наследственность у меня подходящая... Мне в гараже на ногу железяка упала, так заплакал почти я, мой мальчонка. Плакал за другого. Но я весь в него.

– Ты не в него... железяка...

Ну вот и прокапалась тучка, просияла.

* * *

Да, я потом увидел это. В амбарной книге всетой же незнакомой рукой сделаны записи. «Банан кенийский. Селекция Исландии. Рейкьявик. Дыня „гуляби“. Селекция Исландии. Рейкьявик. Дерево кофейное „арабик“ Селекция Исландии. Рейкьявик...». Дальше наставления: как ухаживать, как смешивать землю, подвязывать, поворачивать к искусственному солнышку один бочок, другой, как увлажнять горшочки с черенками, как пеленать завязи.

Будто про детские горшочки. Про детские панамки. Про смуглые детские спинки...

* * *

Ночью сон. Кружатся в хороводе неведомые зеленые деревца.

Человек в зеленом халате, как за руки, держит их нежные ветки, шевеля губами: «ладушки – ладушки... ладушки-лады...». Очень похожий на парня, игравшего тогда в карты.

В другое время сон показался бы мне глупым.

* * *

И все-таки, не слишком ли подробно я веду мои записи?

Но разве есть в нашем заточенье что-нибудь важней услышанного слова, движения души, поступка другого человека? Все, что прежде казалось мелким, незначительным, буднично простым, казалось в той жизни...

* * *

Работать осатанело. Можно ли так? Я работаю. Валюсь вечером постель размягченное блаженным бревном и засыпаю. Давно уже не брал дневник. Строки мои кирпичные, ровные, тяжкие, несдвигаемые.

Приладил большие софиты с четырех сторон, подключил в кабель и день у нас длится до вечерних одиннадцати. Когда человек – невидимка зажигает свет под зеленым колпаком оранжереи, для меня как сигнал. И я зажигаю софиты, мгновенно включая вокруг себя ночь.

Настигает меня потемневшая осень.

Днем еще вальяжно тепло. Сухой воздух, сама поляна стрекочет кузнечиками, сладко манит настоянным сеном. Утром поднимаюсь на дом – кирпичи, застылый цемент обдают ледяной твердью, пронизывают холодом, затаенным с ночи. Но завтра я начинаю ладить крышу! Благословен конец любой работы. Благословен итог. Правда, мне до конца далековато. Крыша на этом доме означает еще один этаж, невысокий, без окон.

Вчера подвел к нему дорожку – лестничный пролет с перилами. Соединял ранцевым автогеном. С третьего этажа на самую крышу по схеме пойдет железная лестница. Над люком будет небольшой выходной флигелек. Эту лесенку тоже надо приваривать.

Заодно хотел срезать на беконных плитах железные петли. Но зашла посмотреть на мою работу она и очень удивилась такому невежеству. Петли не режут, а загибают кувалдой. Тут и мне можно было удивиться ее познаниям. Да говорит, бегала наблюдать, как строили кооперативный дом.

* * *

Пришло время убирать картофель.

Я когда-нибудь убирал картофель? Нет. На картошку не посылали. Не довелось. А для горожан – это наказание, морока. Но было так, что попадали на картошку те, кому вдруг немыслимо повезло. В тяжкий послевоенный год маму послали уполномоченной по доставке из Рязанской области картошки в Москву. Пожилой кадровик так и сказал: «Ну вот, семью горяченькой побалуешь, рассыпчатой...».