Кто по тебе плачет

– Иногда бывает не очень радостно видеть, – как можно будничней сказал я, на миг уловив затаенную грусть в этих ее словах. – Когда поехал первый раз, пошел в самую знаменитую галерею... Художники старинные, полотна великие... Ушел как избитый...

– Почему? – искренне удивилась она и повернулась ко мне, положив обе руки на левый подлокотник.

– Рассказывать никому не мог. Боялся, не поймут.

– А я?

– Тебе скажу... Не видел раньше так много картин с библейскими сюжетами...

Она улыбнулась:

– Не понравились мадонны?

– Там на каждую мадонну десяток сюжетов на избиение младенцев.

Очень дотошно и подробно... Железными цепями, дубинами, ножами, огнем, водой... Мастера великие... Реальностью по голове... Мне объясняли: это не от жестокости, не думай... В святых книгах тысячелетних много таких сюжетов... Ничего себе, святость... Потом ходил по городу, и все вокруг эту струну задевало. Читаю в газетах: парламент всерьез утверждает закон о порке детей... Ученый коллоквиум пугает перенаселением земли: ограничьте рождаемость, как можно меньше детей, они выживают нас... Прочел и удивлялся уже только тому, что правит ими всеми женщина...

– Я в тех местах не бывала. К наши м ездила...

– Вот, у наших однажды я был и вправду счастливым...

Это я не мог не рассказать... Огонек, согревающий память...

Маленькая страна... Воздух пьется, как виноградный сок. Я нигде не видел такой привилегии детства, как у них... Добрый культ маленькой личности... Куда ни ступи, всюду напоминания, хлопоты о них... Каждый взрослый мгновенно встает на стрёме, когда любой малыш попадает на улицу... Доверие к детям безграничное, уважение безграничное. Без малейшего заигрывания. Хотя по улицам бегает особый детский трамвай. Только детям разрешен вход... Едут в сказке. Артисты бесплатно с ними занимаются... Летает по городу яркий трамвайчик и звенит от смеха и радости... Вся улица вокруг улыбается...

Однажды пришел в один большой детский зал... Ребятам говорят: а не споем ли мы в честь нашего гостя?... Запели... Ни в одной мордашке не было той спокойной репетированности, какую часто видишь... Вам надо? Сделаем, что хотите. Вам, взрослым, надо?... Скажем и повторим, что хотите. А вообще-то нам до лампочки...

Там я ходил и буквально с головой купался в детскости, в свежести... Видел и детские сады с бассейнами, школы с автодромами... Но одним количеством школ и дворцов такое не вырастишь...

Я рассказывал, думая развлечь ее. Она грустнела от моих воспоминаний больше и больше, сникала в кресле непонятно, почему.

– И я ходила бы теперь и глядела во все глаза: как люди живут, чем дышат, как детей растят, какие новости у них, какие заботы...

– Прости, я тебя огорчил? – виновато спросил я.

– Что ты, – смутилась она. – Ты перенес меня туда, – кивнула в сторону окна, где, наверное, виделись ей желанные дали. – Мне бы те огорчения...

Провела пальцем по закрытым глазам. Кассета кончилась. Я встал, чтобы найти какое-нибудь кино и выключить на время экран.

* * *

Выключил телевизор... Просто и легко. Это раньше было так легко...

Мне трудно гасить, выключать, останавливать виденья в глубине, плывущей в самую дальнюю даль...

* * *

Моя горожанка мама удивляла меня когда-то своим отношением к погоде...

Льет проливной многодневный дождь. Всё кругом полировано водой. Крыши, стены, асфальт. Она говорит:

– Смотри, как дерево сохнет от воды. Листья опали, голое стоит, а осень еще далеко... Захлебнулось водой, нечем ему дышать.

– Ну и что? – равнодушен я. – Свежести много. Ведь не погибло.

– Как знать, – непонятно для меня сокрушается мама. – В деревне падает, гибнет всё. Поле чавкает хлебом. И сена тоже не будет...

Но вот окунается город в невыносимое пекло. Дворники поливают улицы утром и вечером. Губы холодит мороженое... До сих пор чувствую, как наша улица пахнет мороженым в тележках и солнцем в политой зелени.

Мама снова будто жалуется:

– Погодка не ко времени. Ей бы с месяц подождать. Все горит. А на жатву польет...

А в городе не горит. Горит, затаенная где-то неведомая земля, горит в мамином сердце невидимая никому деревня.

– Ты лепешек из лебеды не ел, – оправдывалась мама, робко защищаясь от моих иронических улыбок, – не дергал после голодухи самую первую молодую картошку. Не ел ее с одним тоненьким свежим укропом.

– Но это же невкусно!

– Что ты, родной мой. Такое блаженство. Тает в душе, как бальзам. Слаще тех ананасов и мороженого...

Снег, который долго не желал укрывать землю, мороз, дробивший кору на деревьях – все ранило и саднило живое что-то в моей горожанке.

Природа не хотела быть автоматом, звала к себе, – ждала участия людской заботы.

Помню еще, как мама спасала пчелу, залетевшую в комнату через форточку. Я лупил тех пчел газетами. Но если дома в эту минуту была мама, она пресекала разбой. Брала стакан и лист бумаги, накрывала стаканом пчелу, которая тыкалась, как слепая в прозрачную твердь окна, осторожно протягивала бумажный листок между стеклом и стаканом и выдворяла пленницу через форточку на волю.

– Пчела к меду, мед к сенокосу, к травам, трава к урожаю, – сказала мне однажды мама.