Кто прав? (роман, повести, рассказы)

Ходила я, девица, по долинке,
Наколола ноженьку на былинке,
Болит моя ноженька, да не больно.
Любит меня миленький, да не долго!

— Вы, впрочем, такие песни не любите,— обратила она свое веселое, смеющееся личико к Ястребову,—для вас я спою другую!

И, настроив гитару, она с чувством начала:

Гуде витер вельми в поли...

По мере того как она пела, лицо ее становилось серьезнее и задумчивее; шаловливая улыбка сбежала с губ, глаза расширились и приняли печальное выражение.

Ястребов глядел на нее, слушал ее симпатичный, глубокий голос, и в то же время в голове его, быстро сменяя одна другую, проносились тревожные мысли.

Он прекрасно видел, какого сорта женщина была эта Дарья Семеновна; совершенно необразованная, быть может, и даже наверно, далеко не безупречная в нравственном отношении, но вместе с этим он видел в ней истинно поэтическую душу. Он был уверен, что под грубою внешностью, созданной условиями жизни, таится прекрасное женское сердце, отзывчивое на все доброе; что при иных обстоятельствах, в другой сфере, она немедленно преобразится; темные, непривлекательные, наносные черты ее характера исчезнут и уступят другим, более светлым и чистым.

А между тем Даша была далеко не то, чем казалась. Весьма плохая актриса на сцене, она тем не менее была прекрасная, впрочем, более бессознательная, чем сознательная, актриса в жизни. Постоянно окруженная толпой поклонников, она привыкла всем нравиться. Желание нравиться и производить на всех приятное впечатление также было у нее более инстинктивным, чем преднамеренно-рассчитанным. Она сама не отдавала себе отчета, для чего это надо ей, и это было своего рода кокетство, самолюбие красивой, избалованной женщины. Стремясь всем нравиться, она, несмотря на свою ограниченность, также инстинктивно, сообразительностью хитрого зверька, весьма скоро и безошибочно угадывала вкусы тех, с кем ей случалось сталкиваться. Иногда вкусы эти ей были совершенно непонятны, но, и не понимая, и не разделяя этих вкусов, она весьма ловко умела подделываться к ним... Сразу поняв, что на Ястребова нельзя произвести впечатления ни коротенькими юбочками и откровенными лифами, ни двусмысленными шансонетками, Дарья Семеновна, по отношению к нему, начала держать себя иначе. Она заметила, что ему нравится, когда она поет грустные, задумчивые песни, и хотя не совсем ясно понимала этот вкус, но тем не менее пела,— пела, как птица, не отдавая самой себе отчета. Если во время пения в ней и пробуждалось кое-какое чувство увлечения, то настолько слабо, что оно тотчас же, с замиранием последнего аккорда, бесследно исчезало. Во всякую минуту, даже тогда, когда голос ее начинал дрожать, а на глазах навертывались слезы, когда со стороны можно было подумать, что она вся проникнута чувством, она могла мгновенно прервать пение и тут же самым обыденным голосом сказать какую-нибудь пошлую сальность или глупость. Ее поведение с Ястребовым не было сознательным притворством: для того, чтобы обдуманно дойти до такого актерства, она была слишком неразвита,— нет, это была просто техника. Как при пении «Ах ты, Ванюшка, удалая башка» требуется лихо встряхивать рукой и головой и вздрагивать плечами, как при «Взгляните здесь, смотрите там» необходимо слегка поднимать юбочку и высовывать напоказ свои икры, а при «Боги, ужель вас веселит» делать двусмысленные, скабрезные жесты, так при пении «Лучинушки» нужно, чтобы голос дрожал, глаза становились туманными, и проч., и проч. И вот эту-то технику Ястребов, по простоте душевной, признал за искру божью, за поэтическое стремление и, основываясь на ней, вывел свои обманчивые предположения. В нем боролись два взаимно сменявшихся чувства. Когда Даша брала гитару грациозным, заученным жестом и, откинувшись несколько назад своим стройным, гибким телом, начинала петь, вся душа его проникалась восторгом; он не мог глаз отвести от нее и любовался ею с замиранием сердца. В эти минуты она казалась ему идеально прекрасным, особенным, необыкновенным существом, и он ей мгновенно прощал все: и грубость, и двусмысленное ремесло арфистки; но как только пение умолкало и Даша снова принималась «разговоры говорить», в душе его поднималось едкое чувство досады и сожаления.

И чем чаще, чем возвышеннее казалась она ему несколько минут перед этим, тем больнее резали его ухо грубые, циничные слова и выражения:- «интересный мужчинка», «воздахтор», «Захудай Иваныч» и тому подобные mots[27] кафешантанного лексикона.

«В этой женщине, положительно, два разнородных существа»,—думал он, взглядываясь в ее почти детское лицо, хотя уже успевшее принять неуловимый оттенок, присущий подобным женщинам.

Алексей Сергеевич просидел у нее довольно долго, но почти все время молчал и только слушал, как она бойко тараторила, живописуя ему разные эпизоды своей бродячей балаганной жизни, причем то и дело заливаясь веселым, звонким смехом.