Кто приготовил испытания России? Мнение русской интеллигенции

Это отразилось и на отношении к Думе. Меньшевики из ЦК предлагали на митингах требовать замены правительства министерством из думского большинства, считая при этом к. д. и трудовиков за одно целое и ожидая от Думы подготовки «дальнейшего шага к борьбе». Напротив, большевики петербургской группы с.-д. считали Думу «бессильной», предлагали отколоть трудовиков от «либеральных партий», «обострив конфликты внутри Думы», на почве «требования от Думы открытого обращения к народу».

Напрасно Плеханов объяснял им, что, дискредитируя Думу, они тем самым поддерживают правительство, которое не будет дожидаться, пока народ придет на выручку, а просто разгонит Думу. Большевики твердили свое: «Народу придется все взять самому; дело идет о решительной борьбе вне Думы». Это означало возвращение к декабрьской тактике 1905 г., и, конечно, перенесение этого рода идей в Думу больше всего ответственно за ее катастрофу. Большевикам удалось подсунуть трудовикам предложение: «Организовать на местах комитеты, избранные всеобщим избирательным правом, для обсуждения аграрного вопроса». «Нам нужно создать в стране ту силу, которая даст нам возможность победить… Мы хотим привести русский народ в то движение, которое остановить невозможно». Так откровенно аргументировал трудовицкий лидер Аладьин, защищая предложение, конфузливо внесенное трудовиками уже 26 мая.

* * *

Основной конфликт между Думой и правительством – тот конфликт, на который мы заранее шли и к которому левые стремились, открылся не сразу. Ему предшествовал короткий промежуток нашей «идиллии», когда мы еще не потеряли надежду провести в Думе свой план в строго «парламентском» порядке. Но этот наш «парламентаризм» и ускорил конфликт с министерством Горемыкина. Наш председатель, С. А. Муромцев, по своему положению считал себя вторым лицом в государстве после монарха и потому не хотел, как потом Родзянко в Третьей Думе, вступать с царем в личные отношения без «призыва» и иметь у царя «всеподданнейший доклад». Мы поэтому были отрезаны от всяких сношений с властью, кроме «парламентарных».

При этом в Совете министров, по воспоминаниям В. Н. Коковцова, «не было разноречий». «Уступка натиску Думы недопустима». Коковцов формулировал три положения, особенно «недопустимые»: «отмена права собственности в порядке принудительного отчуждения» (это – наш аграрный проект), «отмена основных законов и переход к ответственному министерству» и «захват всей власти управления народным представительством». Конечно, ни «отменять собственность», ни «захватывать всю власть» Дума вовсе не собиралась, а, напротив, утверждала собственность и отдельность власти, охраняя прерогативу императора. Но эти поспешные утверждения испуганного бюрократа свидетельствовали о возбужденной думскими заявлениями тревоге. Тревога эта еще поддерживалась извне.

По сообщению того же В. Н. Коковцова, донесения губернаторов министру внутренних дел П. А. Столыпину единогласно говорили о «нарастании революционного подъема и об отсутствии способов бороться с ним». «Власть совершенно дискредитирована», докладывали они, «и общее внимание обращено только на Думу». Эти донесения с мест Горемыкин и Столыпин регулярно докладывали царю. Казалось бы, те же голоса с мест и указывали на Думу как на способ борьбы против «революционного подъема». Но этого-то как раз и боялась бюрократия – кажется, даже больше, нежели самого «революционного подъема», с которым только что справились своими средствами.

Словом, поход на Думу был решен в Совете министров. В боевом духе и была составлена В. И. Гурко – этим enfant terrible {Бедовый ребенок.} реакции – министерская декларация в ответ на думский адрес. Министры предпочли этот текст более мягкому проекту Щегловитова.

Сам царь тогда еще, видимо, колебался. Он говорил даже, что идея министерского выступления ему не нравится. Не следовало ли бы ему, как «настаивают» некоторые окружающие, обратиться к Думе лично? По сообщению Гурко, «настаивал» А. П. Извольский, предлагавший форму речи царя с «трона». Это было бы – правда, несколько своеобразное – продолжение думского «парламентарного стиля». Но, очевидно, по этой же причине Столыпин и Коковцов решительно возражали против личного вмешательства царя. Здесь уже проявился признак внутреннего разногласия между министрами – и здесь же воля царя склонилась в сторону сопротивления Думе. Он не только отказался от выступления перед Думой, но даже сожалел, что министерская декларация недостаточно решительна.