Кто такие русские

Поворот трудный, путь до воссоединения государства с народом неблизкий и извилистый. Но даже этот знак оздоровил обстановку. А если бы мы научились вырабатывать свою позицию «внизу» и четко ее заявлять, то и у Козыревых наглости поубавилось бы. А главное, мы бы обрели психологическую броню.

Суть выбора

Сегодня мы стоим перед выбором. Все уже чувствуют, что это выбор более глубокий, нежели может выразить язык политики. Это — выбор жизнеустройства, выбор пути, который надолго определит судьбу русского народа и множества народов России. Потому-то увязли реформы, потому-то нет и активного социального протеста. И очень осторожно ведут себя люди на выборах. Народ застыл в раздумье.

Думать сегодня тяжело. Реформаторы и их идеологи отравили каналы общения, разрушили язык, воззвали к темным инстинктам, вбросили в умы массу идолов и разорвали историческую память. Ущерб, который нанесли они этим нашей культуре, несопоставим с их политическим выигрышем. Они поступили как хищники, убивающие не для еды.

В войне цивилизаций, получившей условное название «холодной» войны, мы потерпели поражение во многом потому, что «не знали общества, в котором живем». Мы не знали, в чем суть русской цивилизации, что для нее полезно, что безвредно, а что смертельно.

Вот результат перестройки и реформы, ставший страшной угрозой для России — произошедшая в 90-е годы под воздействием СМИ массовая утрата связности мышления и общего языка. Как нам говорить друг с другом, как соединить усилия для спасения, если простые и ясные понятия, простая и ясная логика отвергаются?

Нам навязали чужой язык, ложные туманные понятия. А ведь принять язык чужого — значит незаметно для себя стать его пленником. Даже если ты понимаешь слова иначе, чем собеседник, ты в его руках, т.к. не владеешь стоящим за словом смыслом, часто многозначным и даже тайным. Это — заведомый проигрыш в любом споре. На земле же сегодня идет глобальный спор о путях человечества, о вариантах выхода из общего кризиса, в который загоняет нас «золотой миллиард» с его безудержным потреблением.

Вот самый главный, самый грубый выбор: есть общества, построенные по типу семьи, и общества, построенные по типу рынка. Внутри этих типов есть свои варианты, свои свободы и несвободы, свои общественные болезни и припадки, но сначала надо разобраться с главным.

Пока что мы на распутье. Доломать государство-семью наши реформаторы не смогли, потому-то мы и живы. Но спастись мы сможем, только если поймем, кто мы, откуда, куда мы хотим идти и куда можем идти. Об этом и начат наш разговор.

Все больше и больше людей, даже с высшим образованием, начинают понимать, что приемлемое жизнеустройство в стране может быть воссоздано только если оно находится в согласии с двумя устойчивыми и неустранимыми условиями — реальной природной средой России и ее культурой. Путь, по которому пошли реформаторы в 90-е годы, с этими условиями несовместим и к успеху привести не может. Наша судьба решается теперь скоростью двух процессов — истощением России и созреванием способности общества и государства остановить разрушение. Какой из этих процессов раньше достигнет критической точки? Надежда на то, что общество успеет восстановиться раньше.

На это и надо направлять усилия.

Есть ли у нас надежда?

Сегодня многие задают этот вопрос. Сама его постановка трагична. Когда такой вопрос витает в воздухе, и о нем начинает размышлять простой человек, это — признак того, что народ переживает кризис бытия, а не кризис политической или даже социальной системы. Напряженное раздумье над этим вопросом видно сегодня по лицам множества людей — в метро, на рынке, в аудитории института или в старой шахте. Эти люди еще не усвоили новые правила приличий и не умеют надеть на лицо маску вежливого индивида — и трагизм их размышлений выражен ими без слов. Та наигранная бодрость, которая играет на лицах политиков, по контрасту сплачивает нас.

Как возник этот вопрос? Он слепился, как звезда из космической пыли, из неясных предчувствий, из тягот и бед. Поиск ответа важен для разделения всего мысленного пространства на два мира — мир возможного и мир невозможного. Вернемся назад, на семнадцать лет — мимолетный миг в истории. Большие опросы в апреле 1989 г. выявили общие оптимистические ожидания. У людей не было даже предчувствия ухудшения их жизни, о трагизме не могло быть и речи. Вопрос «Есть ли у нас надежда?» был бы тогда отвергнут как нелепый.

Значит, что-то сломалось во всем нашем жизнеустройстве в короткий промежуток времени. И надежда на продолжение нашего бытия зависит оттого, как скоро мы найдем эту главную поломку и успеем ли ее исправить до того, как иссякнут силы, онемеют пальцы и угаснет сознание. Времени у нас немного. Люди чувствуют, как уходит жизнь из раненного тела страны, хотя еще и не знают, какая из множества ран смертельна.