Кто там стучится в дверь?

Отряд имени Кутузова набирал силы и пока не выдавал себя. Командовал им товарищ Дрозд — майор Штоколов, видный, боевой, громкоголосый офицер, по какому-то недоразумению носивший имя Тихон. За плечами Тихона Еремеевича был год работы во вражеском тылу, его отряд находился на особом счету в штабе партизанского движения.

...Дрозд сидел на поваленном дереве рядом с Пантелеевым и слушал, как негромко поют под гитару словенскую песню Канделаки и его новый друг Примож Чобан, и уносился мыслями в недавнее прошлое, когда к нему привели Чобана и когда он мучительно искал ответ на вопрос: кто этот Чобан, как с ним поступить?

Примож Чобан появился в лагере два месяца назад. Он знал, что где-то недалеко, в лесах, действует отряд партизан, долго размышлял, какие сведения доставит, примеривался, репетировал, что скажет, чтобы не заподозрили в нем шпиона.

Примеривался, репетировал, да оплошал: не там перешел линию железной дороги. За ним гнались с полкилометра полицаи, хорошо, что у них собак не было. Влез на дерево, дождался темноты и, только когда понял, что преследователи повернули назад, опасаясь, должно быть, встреч с партизанами, спустился, сделал несколько хороших глотков из фляги и зашагал подальше от железной дороги.

На второй день его нашли партизаны, привели в лагерь, и когда начали вопросы задавать — кто ты, да откуда, да что делал в лесу? — молча расстегнул пояс, распорол острым ножом нитку у самого его конца и извлек свернутый в трубочку листок:

— Это маленький план. Здесь передвижения немецких войск за последние дни. Также номера этих дивизий. Это моя документация. Если все так, вы будете иметь доверительность и согласие принять в партизанский отряд. Я комсомолец из Словении, Любляна, сын рабочего. Зовут Примож Чобан. Здравствуйте! Хорошо говорю по-русски?

Командир отряда не торопился отвечать на приветствие. Он со страшной силой — отрешенно и сосредоточенно — протирал бархоткой, единственной, кажется, вещью, оставшейся «от той жизни», стекла очков, будто не было у него каких-либо дел на свете вообще, он дышал на стекла и снова и снова тер их бархоткой, отдаляя то мгновение, когда должен был произнести слово: знал цену его и потому не торопился. Его вернул к действительности Пантелеев:

— Ты не боишься, товарищ Дрозд, до дыр протереть их?..

Холодно отрезал:

— Отведите поесть, там разберемся. — И добавил вполголоса: — Глаз не спускайте. Надо подумать.

Вообще-то Штоколов был за интернациональную дружбу. «Весьма возможно, — говорил он себе, — этот добродушный с виду Чобан враг фашистов, и план, доставленный им, может быть ценным... Только, кто знает, не могли ли немцы так своего лазутчика подослать — сколько времени уйдет на проверку сведений, сколько бед может принести доверчивость?.. Подобрали человека с располагающей внешностью, вымуштровали и сказали: всего хорошего, ждем твоих сообщений, там у них командир отряда простак лопоухий, всем на свете верит, так что иди и ни в чем не сомневайся». Помнил хорошо Штоколов, как приняли в соседнем отряде одного такого добровольца и как командир отряда, бывший райкомовский секретарь, не прислушался к совету начальника разведки, доверился ясному взгляду визитера да его мозолистым рукам, а тот шпионом оказался... Попал в засаду отряд, командир его жизнью за доверие заплатил. Может быть, теперь так и его, Дрозда, хотят обвести вокруг пальца... Чтобы больше доверия было, послали иностранца: пусть выдаст себя за сознательного рабочего, комсомольца, план ему помогли фальшивый набросать. Кто знает, что вытворит этот словенец завтра или послезавтра? Ни к чему сейчас иметь в отряде постороннего. Чтобы человека хорошо узнать, пуд соли надо съесть, а в отряде каждая щепотка на вес золота... Ни к чему сейчас лишние хлопоты... Однако что делать с ним?

...Немало дней прошло, пока не настал счастливый в жизни Чобана час. Дрозд пригласил его, посмотрел на него добрыми близорукими глазами и произнес нараспев:

— Ну что ж, поздравляю тебя. И себя тоже. Были у нас в отряде люди семи национальностей, теперь ты появился, полный, понимаешь ли, интернационал. Желаем тебе стать настоящим бойцом советского партизанского отряда!

Больше других радовался знакомству с Чобаном Канделаки. Тяжело переживая вместе с другими потерю Шагена Мнацаканяна, он надолго ушел в себя, оттаивал медленно. Будучи по природе человеком, которому доставляло муки носить свое в себе, жестко контролировать слова и поступки, он потянулся к Приможу, в котором с первого взгляда признал парня реактивного и свойского. Выяснив, что оба родились в декабре 1917 года и что он, Котэ, старше на три дня, почувствовал «ответственность за юного друга», ненавязчиво заботился о нем, терпеливо учил его русскому языку. У обоих были приятные голоса, у Котэ баритон, у Приможа баритональный бас; иногда Примож брал в руки гитару, негромко лились словенские и грузинские песни «Цицинатела» и «Веет ветер с Триглава», «Сулико» и «Драва моя», будто нет войны и на тысячу верст мир и покой вокруг.