Кто-то из вас должен умереть! Непридуманные рассказы

– Я согласен с вами, – с пониманием и сочувствием глядя на него, произнес Литягин. – Я тут таких гадов навидался, что у меня к вам никаких претензий нет. И работа ваша вполне даже нужная, хотя и скажу вам, что очень неблагодарная.

– Так почему вы выходить не хотите?

– Да все очень просто. У меня тут несколько работ неоконченных осталось. И есть несколько человек, которых я должен нарисовать. Понимаете, должен! У них такие лица! Замечательные, удивительные!

– А что на воле их найти нельзя?

– Можно. Но их надо найти сначала, потом в их человеческую суть вникнуть, а тут у меня все готово уже, понимаете… Я вот с вами разговариваю, очень интересно разговариваю, а у меня под ложечкой сосет – писать тебе надо, работать… Так что, гражданин начальник, разрешите мне еще некоторое время тут побыть? Закончу работу – и уйду. Честное слово! – художник даже руки просительно прижал к груди. – Никаких неприятностей от меня не будет. Никаких заявлений, ничего!

Прокурор тяжело вздохнул и как-то сочувственно посмотрел на Литягина. Сказал бы кто ему утром, что он поймет этого человека и даже захочет помочь ему…

– Кстати, – прищурясь и пристально глядя на него, продолжил Литягин, – вас бы мне тоже было очень интересно рисовать. У вас на лице много чего… Страсти угадываются… Я, признаюсь, не сразу разглядел, а теперь вижу многое и разное там у вас внутри…

Вязалов опешил – давно с ним никто так не разговаривал.

– Вообще я на вас, гражданин прокурор, не в обиде, – ободряюще улыбнулся ему Литягин. – Ну, за то, что вы меня сюда определили. У вас служба такая. Не вы, так другой меня бы сюда уконтрапупил… И хотя, как я вам говорил, тяжко мне тут было сначала во всем дерьме обживаться, но главное не это…

– А что?

– А то, что я тут писать стал сильнее!

Литягин даже не выдержал и вскочил со стула.

– Я тут такое пережил!.. И это все, пережитое, душу мне перевернувшее, в искусство ушло… Туда, туда все пошло… И мои нынешние картины тем ранним работам, что я до зоны писал, не чета. Потому что тогда я ничего не пережил, в бездну не падал и из нее не выкарабкивался, отдирая ногти… А теперь я сам чувствую, как от моих картин пережитое, настоящее прет… И люди это чувствуют. Вот видите, как оно в жизни бывает?

Весь обратный путь Вязалов думал об этом художнике, о том, что прав был, наверное, Кони, когда говорил, что только в творчестве есть радость – все остальное прах и суета. Думал также о том, что вот этот разговор со странным человеком, с которым у него вроде бы ничего общего не было и быть не могло, оказался за последнее время для него самым интересным и важным. И что-то он во время этого общения понял то, что не понимал раньше, – такое, что в дальнейшей его жизни, как бы она ни сложилась, ему обязательно поможет.

1989 г.

Во имя отца

* * *

В открытое окно тесного прокурорского кабинета с улицы врывался детский гомон, залетал, словно снег, тополиный пух.

Сидящая за столом немолодая женщина, а звали ее Галина Семеновна Лесновская, больше всего походила не на сотрудника такого грозного учреждения как прокуратура, а на уставшую от назойливых посетителей работницу какого-нибудь жэка.

– Ну вот, Виктор Викторович, – вздохнула она, – все документы по реабилитации вашего отца, Виктора Николаевича Шилова, готовы, подписаны…

Художник Шилов кивнул. Он не знал, как себя вести. Благодарить? Вроде бы как-то неуместно. Несколько лет назад, после смерти батюшки, он сказал себе, что будет биться за его честное имя, будет бороться за него столько, сколько потребуется, и не остановится, чего бы это ему ни стоило. Ведь сколько раз ему, его братьям и сестрам при заполнении анкеты на вопрос: «Были ли судимы его ближайшие родственники?» – приходилось отвечать утвердительно. На приставания детей: «Почему он не добивается реабилитации?» – Виктор Николаевич только отмахивался и говорил, что хотя и оклеветали его, но жаловаться он никуда не будет, поскольку это дело пустое. Вместо того чтобы пороги госорганов зря обивать и время на это тратить, ему надо деньги на жизнь семьи зарабатывать и детей уму-разуму учить. А с властью бодаться – себе дороже будет. Не любит наша власть своих ошибок признавать. Ох, как не любит. И вот…

Виктор Викторович снял с темных брюк несколько сцепившихся тополиных пушинок и как-то рассеянно посмотрел в окно.

Вдруг ясно вспомнилось, как он приехал домой навестить больного родителя. Тот уже долгое время практически не вставал, почти не говорил. Шилов тогда маялся с дипломной работой в институте – картиной на тему из русской истории, которая никак не складывалась, не придумывалась. Он сидел у постели отца и думал, как ему помочь. Но мысли скакали и периодически все равно возвращали его к диплому.