Кто-то, с кем можно бежать

Закрыл. Просьба была такой трогательной и молящей, что он не решался отказать. И ещё его потрясло, что её родители способны заглянуть в её дневник. У нас дома, с гордостью подумал он, я мог бы оставить такой дневник (если бы я его вёл) открытым на столе, и родителям даже в голову не пришло бы в него заглянуть.

У его мамы был дневник, в который она почти каждый день что-то записывала. Иногда он её спрашивал – в последнее время всё реже и реже – что она там пишет, о чём можно так много писать, что такого происходит в её жизни? И она говорила, что записывает свои мысли и мечты, и свои беды и радости. Когда он был поменьше, то постоянно спрашивал её, можно ли и ему почитать. Она улыбалась, прижимая тетрадь к груди, и говорила, что дневник – это личная вещь, только её. Что, удивлялся он, ты даже папе не даёшь читать? Представь себе, даже папе. Асаф вспомнил теперь, как годами занимала его тайна дневника: что у неё там есть такого, что она не разрешает им читать? А, может, она и о нём пишет? Он, конечно, спросил её, пишет ли она о нём. Она рассмеялась своим широким раскатистым смехом, с откинутой назад головой и дрожащей копной кудряшек и сказала, что всё, что она о нём пишет, она с радостью говорит ему тоже. Так зачем же это писать, крикнул он сердито. Чтобы поверить в это, сказала она, в это счастье.

А, когда его мама говорила "это счастье", она всегда имела в виду то, что у неё родились он, Рели и Муки. Потому что мама оставалась не замужем до позднего возраста (так она, по крайней мере, считала), и, когда встретила его папу, уже была уверена, что никогда не выйдет замуж, и вдруг, из-за короткого замыкания и неполадок с предохранителем, она встретила этого милого, круглого и весёлого электрика, который мигом согласился прийти, почти ночью, и всё исправил, а во время ремонта она чувствовала, что должна его развлекать, и, стоя рядом с ним, спросила его о чём-то и была очень удивлена, что он начал рассказывать ей о своей маме, то есть – прямо сразу начал и признался, что ему необходимо уйти из маминого дома и снять себе квартиру, но мама просто цепляется за него и не отпускает, он говорил, не глядя на неё, и казался ей застенчивым, не имеющим опыта с женщинами, и потому её так поразила его откровенность (которая очень удивила и его самого), потому что, как только она задала ему правильный вопрос, вопрос от сердца, из него вырвался поток слов, мыслей и сомнений, который, очевидно, годами сдерживался внутри. Она стояла у открытого электрошкафа рядом с ним, немного выше и шире него, держала свечку и чувствовала – и тут даётся знак Асафу и Рели, а в последний год и Муки, кричать хором: как он выбил все её пробки.

Потом, с течением лет, Асаф перестал размышлять о её дневнике. Приучил себя не думать о нём. Привык видеть, как мама, обычно по вечерам, уходит в маленькую комнату, свою "канцелярию", садится на старый диван в широких шароварах и громадной свободной блузе, опираясь на высокие подушки, "как важная восточная госпожа", по её словам, но, грызя ручку, как школьница, и пишет.

И теперь это почему-то опять забурлило в нём, как в прошлые годы: может быть, она уже несколько недель и месяцев назад писала там о том, что Рели под большим секретом рассказывала ей из Америки? Может быть, её дневник знал о новом друге Рели ещё тогда, когда я и Носорог о нём даже и не подозревали?

Он снова открыл тетрадь. Динка искоса бросила на него быстрый взгляд. Ему послышалось её лёгкое угрожающее рычание. Закрыл.

- Я не её родители, - объяснил он ей и себе, - и не знаком с ней. Ей будет действительно всё равно, если я прочитаю, поняла?

Молчание. Динка смотрит на небо.

- Я же, в сущности, для неё стараюсь, чтобы привести тебя к ней, так? – Молчание. Но уже слегка смягчившееся. Да, это казалось логичным. Можно продолжать в том же направлении. – Поэтому я вынужден использовать всё, каждую подсказку, каждую информацию, чтобы узнать, где она!

Динка издала короткий лай, немного порыла когтями землю, как всегда, когда была растеряна. Он продолжал наступать:

- Послушай, она даже не узнает, что я читал. Я найду её, отдам ей тебя и всё, - его прямо восхищало, насколько он убедителен, - и больше никогда в жизни ей не придётся со мной встретиться, мы будем, как чужие, навсегда!

Она вдруг перестала рыть землю. Повернулась всем туловищем и встала перед ним. Её коричневые глаза изучающе смотрели в глубь его глаз. Асаф не двигался. Такого взгляда он никогда не видел у собаки. Взгляд говорил ему с этакой собачьей усмешкой: "Ну, в самом деле". И Асаф моргнул первым.

- Я читаю! – сообщил он и демонстративно повернулся спиной. Сперва быстро пролистал, привыкая к тому, что он здесь делает. Ему чудился лёгкий запах крема для рук, возможно, перешедшего с её руки, прижатой к листам. Потом быстро пробежал глазами несколько строк. Не читая, только так, чтобы он и её буквы привыкли друг к другу. Он видел детский почерк, маленькие рисунки карандашом на полях. Улитки и лабиринты.