Кто-то, с кем можно бежать

Динка шагала со склонённой головой и опавшим хвостом. Они шли у края дороги и выглядели, как двое скорбящих. Верёвка тащилась по земле между ними. Асаф разжал руку и дал ей упасть, но Динка остановилась, словно поражённая и испуганная его поступком, и Асаф немедленно нагнулся и поднял верёвку опять.

Как побитый, он тяжело шёл к рынку, к ресторану "Сима". Остатками волевого усилия он пробовал вернуть себе представление о ней, стоящей на бочке и рассказывающей "Сад великана". И чем больше старался, тем сильнее чувствовал, что она удаляется от него, что он не способен её понять, и что он не хочет иметь с ней ничего общего.

Но что-то сдавливало его сердце, когда он так думал. Может быть, из-за взгляда, который был у Динки, когда он отпустил верёвку. Может, оттого, что он чувствовал, что если сейчас выйдет из игры, в смысле, вернётся в муниципалитет, вернёт Динку и скажет Даноху, что он пытался, но его побили и даже задержали, и ему уже всё надоело, если он так поступит, он не только теряет возможность увидеть, как она выглядит, эта Тамар, но он, в сущности, предаёт её?

  ***

И во второй её день на улице ничего не произошло. Три раза она пела на бульваре, один раз у входа в здание концерна "Клаль" и ещё два раза на Сионской площади, которая в дневное время была совсем другой, почти шаловливой. Из толпы начали выделяться лица: уже знакомые ей хозяева магазинов; человек с фруктовыми соками, который послал ей большой стакан мангово-персикового сока и сказал, что когда она поёт, его фрукты делаются более сочными; солдатки из военной полиции, патрулировавшие там, уже улыбались ей, русский с аккордеоном подошёл и рассказал ей о себе, включая музыкальную школу, и упрашивал, чтобы она всегда ждала, пока он кончит играть и только тогда начинала петь, она у него все доходы отбирает.

После дюжины выступлений она уже знала не только, как петь, но и что. "I am sixteen, going on seventeen" из "Звуков музыки" всегда казалась ей слащавой и приторной, но оказалось, что здесь её любят, много аплодируют и щедро платят. И так же старая и хорошая "Улетая в реактивном самолёте", Питера Пола и Мери. Вот она и пела их снова и снова, разнообразя для себя "Маленьким принцем из второй роты" или чем-то тёплым и меланхоличным Шалома Ханоха. В то же время, когда однажды попробовала спеть на площади перед старым Кнессетом арию Барбарины из "Женитьбы Фигаро", блеск и славу её прослушиваний, люди не дослушав, уходили, люди смеялись ей в лицо, несколько ребят, стоя позади неё, передразнивали её. Она всё равно допела, видя как один за другим люди отделяются от группы, как виноградины от грозди, и каждый ушедший вызывал в ней маленький щипок обиды – как будто она недостаточно хороша для него. Тогда у неё произошёл короткий острый спор с самой собой (собственно говоря, с Иданом), должна ли она остаться верна себе любой ценой или приспособиться ко вкусу публики – "поддаться сброду", поправил Идан – и она решила, что ради её определённой цели, ей позволено уступить, проявить гибкость (он барабанит по столу тонкими бледными пальцами, задумчиво смотрит поверх неё и ничего не говорит) и даже получить от этого удовольствие, что ж такого.

Ночью она снова спала в убежище. В этот раз почти соблазнилась Леиным складом, который начал рисоваться ей, полным превосходной еды, потоков воды для мытья и шёлковых простыней и пижам. Но она знала, что существует опасность, маленькая, но всё же больше, чем вчера, хищник уже преследует её, он или один из его посыльных, очень может быть, что они видели, как она пела утром, и доложили боссу, и он велел им возвращаться и проверить, кто она такая, с кем она ходит, с кем разговаривает, не из полиции ли она, случайно.

Из-за этого маленького опасения она и во вторую ночь вернулась в вонючее убежище с тараканами, которые бегали там всю ночь. Она лежала без сна и думала. Переезжала из города в город по карте Италии. Считала по пальцам дни и знала, что завтра её день. Она слышала шорох маленьких ног по стенам и полу вокруг себя и всеми силами боролась с волнами самосострадания, накатившими на неё. Есть в жизни ситуации, с горечью вспомнила она, когда каждый сам за себя. До самого утра ей не удалось сомкнуть глаз.

***

– Предаёшь её? – прорычал Носорог с полным ртом. – Что значит, предаёшь её? Ты с ней даже не знаком!

– Я уже немного знаком...

Асаф уткнулся в тарелку с фаршированными овощами, чтобы Носорог не увидел, как вдруг изменился цвет его эпидермиса.

– Невероятно, – сказал Носорог, – родители оставляют тебя на десять минут, и ты уже начинаешь иметь дело с девочками?

– Я не начинаю!

Люди за соседним столом на минутку перестали спорить о политике и посмотрели на них.

– Я не начинаю! – снова прошептал Асаф со злостью.

Носорог, откинувшись назад, с новым восхищением углублённо изучал Асафа.

– Асаф, – сказал он, – ты скоро начнёшь бриться.

– Чего вдруг, – сказал Асаф, торопливо проведя по щеке и ощутив пушок, – ещё рано.