Кто-то умер от любви

Против всякого ожидания, он предложил мне в середине августа провести несколько дней в Довиле: это, мол, гораздо ближе, чем Кольюр, и если положение осложнится, мы сразу же вернемся домой. Но то, что я расценила как добрый знак, обернулось сущим кошмаром. Можно скрывать свое несчастье, находясь среди несчастных людей, — среди счастливых это немыслимо. Так вот, в окружении жизнерадостных отдыхающих, которые весело щебетали, разгуливая по берегу моря, душевные терзания Поля прямо-таки бросались в глаза. Он страстно заинтересовался делом о похищении картины Ватто «Равнодушный» [16]— я запомнила название, потому что картина из Лувра нашлась так скоро и так просто, что это меня поразило. Поль читал мне все статьи о деле Богуславского: Богуславский то, Богуславский сё. Его монологи угнетали меня. Не столько потому, что это были почти единственные слова, с которыми мой муж обращался ко мне, но потому, что за каждой его фразой стояла Анни. Он говорил не со мной — он говорил с ней.

Зайдя в туалет ресторана, где мы обедали, я сняла с головы шарфик и начала вырывать один за другим свои седые волосы. На седьмом я решила, что, если не начнется война, я убью Анни, на девятом перестала плакать и дальше вырывала их почти с наслаждением, в ритме песенки «Все хорошо, прекрасная маркиза», которая доносилась из обеденного зала.

Меня могло спасти только одно — их разлука. Поглощенная своей бедой, я страстно призывала войну, не думая о том, какой жуткий козырь мечтаю разыграть. А тогда, в августе 1939 года, войну уже предвещало все. Власти принимали меры к обороне, Париж был завален мешками с песком, которыми обкладывали здания и памятники, из Ботанического сада вывезли редких животных, а на вокзалах отменили поезда в Германию. Но то, что пугало всех, меня только радовало.

Так будет война или нет? Я цеплялась за любые приметы, даже самые нелепые. Астрологи, изучавшие гороскопы Гитлера и Муссолини, утверждали, что нынешним летом войны не будет, — это мне не нравилось, я предпочитала читать о том, что из Германии на восток Франции летят огромные стаи свиристелей, как бывало в 1870 и 1914 годах: эти птицы, чьи перья заканчивались маленьким кроваво-красным наростом, считались предвестницами великих бедствий. Или о том, что найдено редкое издание пророчеств Нострадамуса, которые также не обещали ничего хорошего: «Уже в 1940 году германские орды захватят Францию, ворвавшись с севера и востока. Они обратят Париж в руины, но главная партия будет разыграна в Пуатье. Там появится француз, который пробудит духовные силы своих соотечественников, изгонит немцев и при всеобщем ликовании коронуется в Авиньоне и станет новым королем Франции».

Поль сам описал мне грядущий апокалипсис, не подозревая, насколько он меня порадовал. Он не только говорил, что война разразится в самом скором времени, но, главное, предрекал, что мы ее непременно проиграем. Он и не думал скрывать от меня серьезность ситуации: его газета поручила ему проанализировать нашу боевую готовность, и то, что он обнаружил, не требовало комментариев. Полю удалось ознакомиться с официальными документами и письмами некоторых членов военной комиссии, в которых признавалась неизбежность нашего поражения: сухопутные войска небоеспособны, артиллерия безнадежно устарела, наблюдательной и измерительной техники катастрофически не хватало. Машины на гусеничном ходу, способные доставлять на передовую боеприпасы, отсутствовали, а обычные грузовики не могли возить снаряды и мины по пересеченной местности. Некоторые части не имели даже противогазов и сирен, чтобы объявлять тревогу. Наши зенитки могли сбивать вражеские самолеты только на высоте до 6000 метров, тогда как «потолок» немецких истребителей достигал 8000–11 000 метров. Современных самолетов на вооружении французской армии не было. Таким образом, наша авиация рисковала быть уничтоженной за несколько дней.

Ну и пусть.

Я предпочитала, чтобы его забрала война. Но не эта женщина.

Я предпочитала, чтобы его забрала смерть. Но не эта женщина.

А потом было это поразительное рукопожатие между Молотовым и Риббентропом. Даладье [17], разбуженный среди ночи, сперва даже не поверил этому сообщению, приняв его за газетную утку. Тем временем оба лагеря — верившие и не верившие в реальность войны — продолжали жаркие споры. Первые, и среди них Поль, думали, что военная машина уже запущена и ее не остановить, вторые, например Арагон, писали, что война отступила, германо-советский пакт послужит делу мира против агрессии рейха. Поистине, ошибки часто рождаются из уверенности.

В том августе мне чуть ли не каждую ночь снился один и тот же сон: я сбрасываю бомбы на Германию, и война начинается.

1 сентября, в 4.45 утра, немецкий линкор «Шлезвиг-Гольштейн» начал обстрел польской военной базы на полуострове Вестерплатте. В 8.00 утра Германия объявила, что Данциг и прилегающие территории отныне являются неотъемлемой частью рейха.