Кто-то в моей могиле

— Итак, я буду ждать вас ровно в три перед зданием «Монитор-пресс», миссис Харкер.

— Разве принимает решения не тот, кто нанимает себе сотрудника?

— Наниматели, как правило, знают, в чем их проблемы, и имеют, таким образом, право распоряжаться. Я не думаю, что в конкретном случае это относится к вам, только не примите, Бога ради, то, что я говорю, за обиду. Так что, пока у вас не появится каких-то новых идей, мы будем следовать моему плану. У вас есть какие-то свежие соображения?

— Нет.

— Тогда я жду вас сегодня днем.

— Но почему в таком странном месте?

— Потому что нам потребуется помощь официальных инстанций, — пояснил Пината. — Редакция «Монитор» знает о том, что случилось 2 декабря 1955 года, куда больше, нежели вы или я в данный момент.

— Сомневаюсь, чтобы они хранили номера такой давности.

— Ну, не в том смысле, что они предлагают их на продажу. Но каждый выпущенный номер можно получить на микрофильме. Будем надеяться, что мы обнаружим что-нибудь интересное.

Они оба оказались в условленном месте в назначенный час. Пината потому, что пунктуальность стала его привычкой, а Дэйзи из-за необычайной важности для нее этой встречи. Весь день, с самого момента своего звонка Пинате, она испытывала нетерпение и волнение, словно подсознательно рассчитывала на то, что газета распахнет свои страницы и откроет ей нечто чрезвычайно важное. Возможно, в этот день в мире происходило какое-то из ряда вон выходящее событие, и, стоит только ей его напомнить, она вспомнит свою реакцию на него. Оно окажется тем гвоздем, на который она сможет повесить весь свой день, шляпу и пальто, платье и свитер и, наконец, женщину, носившую всю эту одежду.

Часы на башне здания суда отзванивали три, когда Пината подошел к входу в здание «Монитор-пресс». Дэйзи уже стояла рядом с дверью. В своем сером полотняном костюме широкого покроя она выглядела весьма неброско и немодно одетой. Он не знал, оделась ли она так для того, чтобы не привлекать к себе внимания, или это был один из последних фасонов. Он перестал следить за модой после того, как Моника ушла от него.

— Надеюсь, я не заставил вас ждать, — сказал он.

— Нет, нет. Я только что пришла.

— Библиотека на четвертом этаже. Мы можем подняться на лифте, или вы предпочитаете идти пешком?

— Лучше пешком.

— Я знаю.

Казалось, она слегка удивилась:

— Как вы могли это узнать?

— Я видел вас вчера днем.

— Где?

— На Лаурел-стрит. Вы гуляли под дождем. Я решил, что каждый, кто гуляет под дождем так, как вы, должен очень любить ходить пешком.

— Это было случайностью. У меня была конкретная цель.

— Я знаю. Вы жили на Лаурел-стрит с момента вашего замужества в июне 1959 года до октября прошлого года, если уж быть точным.

На этот раз к ее удивлению примешалось раздражение:

— Вы проверяли данные на меня?

— Самые общие сведения. Ничего конкретного.

Он прищурился, глядя на солнце, и потер глаза.

— Полагаю, что дом на Лаурел-стрит принес вам немало приятных воспоминаний.

— Конечно.

— Зачем же пытаться их уничтожить?

Она посмотрела на него так, как смотрят на ребенка, которому приходится раз за разом повторять одно и то же.

— Я даю вам, — сказал Пината, — еще одну возможность изменить свое решение.

— Я отказываюсь.

— Хорошо. Входите.

Они прошли через двустворчатые двери на шарнирах и двинулись вверх по лестнице. Какое-то время они шли словно незнакомые друг другу люди, случайно идущие в одном направлении. Их разделенность была предопределена Дэйзи. Она напомнила Пинате о том, что она сказала ему по телефону — про людей, которые могут подумать совсем не то, если увидят их вместе, поскольку он молод и привлекателен, и как бы ей этого не хотелось. Комплимент, даже если она и не собиралась его ему делать, смутил его. Он не любил, когда хорошо или плохо, но упоминали о его внешности, поскольку считал подобного рода ремарки неуместными.

В юности Пината очень остро переживал то, что он не знает своей расовой принадлежности и не может отождествить себя ни с одной из конкретных этнических групп. Но теперь, став взрослым человеком, он чувствовал, что отсутствие расовой определенности сделало его терпимым ко всем расам. Он был в состоянии воспринимать как брата любого человека, поскольку факты, которыми он располагал, позволяли ему это сделать. Фамилия Пината давала ему возможность легко находить общий язык с испано-американцами и мексиканцами, составлявшими значительную часть жителей их городка, хотя и не была его собственной. Он получил ее от матери-настоятельницы в детском приюте в Лос-Анджелесе, где его оставили.