Кто-то за дверью

– Боже, как она была прекрасна! – вырывается у него стон. – И я жил с ней счастливо и спокойно! Но явился этот человек и все разрушил! Уничтожил! Он убил ее, а меня превратил в живой труп!

Стон переходит в рычание. Его гнев нарастает, как грохот копыт приближающегося галопом коня. Криком, рвущим горло, вырываются слова:

– Ах! Неудивительно, что одной пули не хватает! У меня возникает желание усесться в свое рабочее кресло, точно в кресло партера, и наслаждаться спектаклем, наблюдать за перевоплощением актера, вжившегося в свою роль. Но момент для этого еще не наступил. Терпение! Надо усугубить процесс превращения. Пусть произойдет полная идентификация, пусть волна ярости смоет последние барьеры в этом несчастном рассудке.

Бесшумно подхожу к магнитофону, нажимаю кнопку. И вновь несутся кристально чистые звуки рояля. Последние такты «Арабески». И тишина, наступившая вслед за этим, – это особая тишина, дрожащие звуки которой слышны только душе.

Почему, господи, мой мир не может свестись к этому немому волшебству? На мгновение я испытываю соблазн избавиться от монстров, затолкать их назад, в глубину зловонных лежбищ, откуда они были извлечены колдовскими чарами черного чемодана. Но нет, процесс должен неумолимо развиваться дальше. И в итоге я преодолеваю слабость, которая, быть может, свойственна всем искусным полководцам в минуту успешного завершения разработанной операции.

Магнитофонная катушка продолжает вращаться, не воспроизводя никаких звуков, кроме тихого шороха.

– Может, на этой пленке записана только музыка, – говорит Улисс откуда-то из глубины комнаты; он спрятался там, словно в укрытии.

Не успел он закончить фразу, как раздался женский голос, да так громко, что мне пришлось уменьшить звук:

«...Дай-ка, милый, я попробую! Рискну! Ой, как интересно! А микрофона я боюсь!»

Слышится смех, прелестный смех юной женщины. Затем она добавляет:

– "Погоди! Я прочту твое стихотворение об Отейле..."

Я выключаю звук, потому что Улисс кидается ко мне с вытаращенными глазами.

– Вы думаете, это она? – кричит он, задыхаясь. – Ее голос, а она мертва! Она здесь – веселая, живая. И в то же время она лежит где-то там, в земле... Моя жена... моя жена! О, как ужасно! Смогу ли я все это перенести!

Он тяжело дышит и внушает мне в этот момент жалость.

– Хотите, мы выключим магнитофон? – спрашиваю я мягко.

– Нет, я хочу слышать! – запальчиво произносит он. – Возможно, она обращается ко мне, ко мне, мосье!... Продолжим, прошу вас!

Я перематываю пленку, чтобы вновь услышать начало записи, затем включаю звук.

– "...как интересно! А микрофона я боюсь!... Погоди! Я прочту твое стихотворение об Отейле: «Твое тело, обжигающее, словно пламя...»

Она начинает декламировать, но тут же голос снова звучит нормально – она объясняет:

– "...Мое любимое стихотворение. Оно о стольком напоминает! Отейль... это было в самом начале, помнишь?... Ну, я начинаю!"

Звучит стихотворение:

"Твое тело, обжигающее, словно пламя,

Твое тело, влекущее, словно море,

Твое тело, костер и корабль,

Оно – вода и огонь,

Питающее мою боль.

А я – мореплаватель,

Засыпающий

На дне твоей нежности,

Когда, еще задыхаясь,

На исходе наших ночей

Припадаю к тебе

И пью твое золото и твою тайну,

Не слыша утреннюю птицу,

Околдовавшую Отейль."

– "Париж, 3 июня, 1960 года."

Пауза. И голос с лукавством произносит:

– "Видишь, я помню даже дату!"

Потом наступает тишина. Тишина, в которой таится нечто ужасное, ибо кажется, что голос умолк навсегда. Еще некоторое время катушка вращается беззвучно, но я окончательно останавливаю пленку в полной уверенности, что она выдала все свои секреты.

– 3 июня 1960 года! – говорит Улисс. – Вы слышали, 3 июня тысяча девятьсот шестидесятого!

– Ну и что?

– А то, что она, само собой разумеется, обращается ко мне! Тысяча девятьсот шестидесятый – это семь лет назад. Тот, другой, Поль, наверняка еще не появился в ее жизни. Значит, она разговаривает со мной. Со мной, своим мужем. Сколько теплоты, какое доверие между нами! И страсть! Ах, как это все жестоко!

Он мечется по комнате с безумным видом. Мне кажется, еще немного, и с ним случится нервный припадок. Я прошу его успокоиться, но знаю, что все мои уговоры бесполезны. Он дошел до той степени возбуждения, когда остаешься глух к доводам разума. И меня восхищает процесс, совершившийся в его рассудке. Какая перемена произошла с тем потерянным существом, которое постучалось накануне в мою дверь!

Он все бродит по комнате, словно пьяный, и я уже с трудом разбираю его бормотание:

– Но кто же он, этот человек? Человек, который все разрушил? Надо непременно узнать! Я должен его найти!

Последние слова прозвучали громко и отчетливо.

– Почему вы хотите его найти? – интересуюсь я.

– Вы еще спрашиваете? Этого вора! Убийцу! Может, он и ускользнул от меня на пароходе, но в следующий раз...

Он не заканчивает фразу, его потемневший взгляд ясно говорит о том, на какие крайности он способен.

– Вы с ума сошли! – говорю я ему.

– А вы, вы бы его пощадили?