Кто услышит коноплянку

Впрочем, пора было открывать глаза. За окном шумел, смеялся и сердился, переживал, отчаивался и надеялся огромный город. Странная судьба досталась этому городу. Одни люди его страстно любили, другие не менее страстно ненавидели, но почему-то и те и другие мечтали в нем жить. Тех, кому это удавалось, в России называли счастливчиками. Киреев себя счастливчиком не считал. Те надежды, что он возлагал на переезд в Москву, по большому счету не сбылись, но Киреев не ругал столицу, полагая, справедливо или нет, ее просто не своим городом. И хотя у Михаила Прокофьевича были в Москве любимые места, такие как Коломенское или Большой Трехсвятительский переулок, но даже их он любил посещать вечерами, когда иссякал дневной поток людей. Ему больше нравилась Первопрестольная времен до пожара 1812 года, с дворянскими усадьбами в центре города, сотнями церквей и церквушек, малиновым звоном, разносившимся над тысячами садов и чистых речек и ручьев. Об этой Москве Киреев читал в книгах, но представлял ее отчетливо, будто сам жил в то время. И бывало, гуляя по переулкам в районе Покровки или Кузнецкого Моста, он пытался представить эти места Москвы лет двести тому назад. "Наверное, я просто очень поздно родился на свет. И в этой жизни, и в этом городе я чужой. Вот и все", - думал тогда Киреев. Но ему и в голову не могло прийти, что из Москвы можно взять и уехать. Да и куда? В Новоюрьевск, где в единственной газете "Наш путь" журналистам по полгода не платят зарплату? В соседний Старгород, где учителя единственной школы, чтобы прокормить себя и свои семьи, после уроков спешили на огороды? И вот сегодня, сейчас, когда он лежал с закрытыми глазами и радость и покой, навеянные ночным сном, уступали место реалиям нового дня, врывавшимся в его дом вместе с шумом улицы, Киреев вдруг остро-остро захотел не возвращаться в эту реальность. Тем более что ему уже стала понятна вся призрачность данной реальности. В этот самый момент так и не ставшая для Киреева близкой Москва превратилась для него в символ той жизни, в которую чья-то холодная и насмешливая воля однажды погрузила его и из круговерти которой выхода не было. И ему захотелось на свободу. * * *

Домработница открыла дверь. В прихожей раздался женский голос:

- Мне Софья Николаевна назначила на это время. Воронова вспомнила, как Григорий Иванов, бывший охранник дяди, совсем недавно просил ее за одну свою знакомую, которая, по его словам, была классной массажисткой и маникюрщицей. Рассказывал о стесненных обстоятельствах молодой женщины, желающей иметь солидную клиентуру. Чем дальше уходила во времени смерть Смока, тем более уверенной Софья становилась в странности совпадения болезни Гришани и покушения на дядю. В милиции ей сообщили, что вроде бы Иванов чист, его тщательно проверили, но Воронова доверяла своей интуиции больше, чем выводам милиции. Когда он обратился к ней с этой просьбой, Софья не отказала - не хотелось, чтобы Гришаня исчез с ее горизонта. А его знакомая становилась своего рода связующей ниточкой с Ивановым. С самого первого момента Юля понравилась Софье. Девушка держалась скромно, но была остроумна, свое дело, безусловно, знала. И Софья со спокойной совестью дала ей номера телефонов нескольких своих приятельниц, но... Портил все, казалось бы, пустяк: уж больно не вязался почти смиренный вид этой скромницы с ее взглядом - быстрым, острым, оценивающим. Софья заметила, что время от времени Юля внимательно окидывала взглядом, нет, даже не комнату, а тот ее участок, где на столике у окна стояла Одигитрия.