Кто все расскажет

А в сценарии Лилиан Хеллман с ужасом наблюдает, как президент Джон Кеннеди вместе с губернатором Джоном Конналли взрываются фонтанами бурой крови. Она прижимает руки к бокам, собирает ладони в кулаки, запрокидывает голову и опустошает свой рот, горло, лёгкие одним протяжным воплем:

— Неееееееееееееет!..

Её застывший страдальческий силуэт хорошо вырисовывается на фоне однообразного лазурного неба над просторами Далласа.

Я смотрю на помятую форму, на обрывки фольги, на упавшие волоски, на сценарий у себя на коленях.

— Сделай нам кофе, — бросает мисс Кэти, небрежным жестом выключив телевизор. Затем подхватывает полы халатика и проходит вправо, к кухонному столу. Достаёт из открытой коробки чепец. — Кстати, на будущее: мистер Уэстворд любит кофе нес молоком, а со сливками. — С этими словами она водружает белое кружево мне на затылок. — Тебе очень идёт. Вуаля! В переводе с итальянского: «prego» [14].

Острые шпильки жалят мне голову, словно терновый венец.

Кадр постепенно уходит в затемнение. Слышно, как кто-то звонит в парадную дверь.

АКТ I, СЦЕНА ОДИННАДЦАТАЯ

Тут я, с вашего позволения, прерву свой рассказ и предамся несколько иным рассуждениям. Хотелось бы поговорить о природе равновесия. Баланса, если угодно. С точки зрения современных медицинских исследований, человек есть существо, стремящееся к равновесию. Соотношение между весом и ростом, женскими и мужскими свойствами — понятие очень тонкое, и с ним шутки плохи. К примеру, стоило «РКО радио пикчерс», «Монограм» и «Репаблик пикчерс» прибегнуть к инъекциям мужских гормонов, чтобы придать бравый вид наиболее изнеженным из своих самцов-наёмников, как те обзавелись грудями потяжелее, чем у Клодетт Колбер и Нэнси Келли. Похоже, при дополнительных вливаниях тестостерона человеческое тело неизбежно принимается вырабатывать эстроген, стремясь вернуться к первоначальному балансу мужских и женских гормонов.

Соответственно, если актриса морит себя голодом, добиваясь невероятной худобы, однажды она раздуется до сверхъестественных размеров.

Многолетние наблюдения натолкнули меня на мысль: что, если внезапно высокий уровень похвал, поступающих в организм извне, приводит к выбросу в кровь особого вещества, отвечающего за лютую ненависть к себе? Большинство киноманов наслышаны о психических отклонениях Фрэнсис Фармер, о сексуальных излишествах Чарли Чаплина или Эррола Флинна и о химических пристрастиях Джуди Гарленд. Причём все это выставлялось напоказ, так чтобы даже на верхних балконах публика ничего не пропустила. Позволю себе предположить, что каждая из вышеназванных знаменитостей попросту стремилась восстановить природное равновесие, утраченное по причине чрезмерного зрительского обожания.

По профессии я не сиделка и не тюремщица, не нянька и не горничная, однако в периоды наивысшего подъёма публичной cлавы к моим обязанностям прибавлялась ещё одна — охранять мисс Кэти от неё же самой. Боже, сколько раз я не давала ей «перебрать» лекарств, от скольких необдуманных капиталовложений отговорила, скольким особенно неподходящим самцам указала на дверь — и всё по одной причине: тот, кого мир объявил бессмертным, любой ценой норовит опровергнуть подобное мнение. Благосклонные статьи и броские заголовки в журналах вынуждают разрекламированную «звезду» извести себя голодом, полоснуть по венам, напиться яду. Ну, или отыскать мужчину, который охотно сделает это за них.

Итак, сцена начинается абсолютно чёрным кадром. В качестве соединительного элемента мы снова слышим звонок. Постепенно экран светлеет. Перед нами парадная дверь. Рядом — окошко, за которым вырисовывается чей-то силуэт, остановившийся на ступенях. Сквозь щель над порогом, залитую ярким солнцем, хорошо видна пара переминающихся ног. Звонок раздаётся ещё раз, и в кадре возникаю я. На мне чёрное платье передник и кружевной чепец. С третьим звонком я наконец открываю дверь.

В прихожей воняет краской. Впрочем, как и во всём особняке.

В дверном проёме стоит фигура, чересчур тёмная на фоне дневного сияния. Снятая с низкого ракурса, она похожа на величественного ангела с крыльями, сложенными по бокам, и нимбом вокруг головы. Один шаг вперёд — и освещение резко меняется. В рамке дверного проёма стоит женщина в белом платье, в короткой белой накидке на плечах и белых ортопедических туфлях. На её голове чудом держится накрахмаленная шапочка с большим красным крестом. На руках спит розовощёкий младенец, завёрнутый в белое одеяло.

Между нами явно прослеживается ироническое сходство. Эта гостья — мой зазеркальный двойник. Смотрите: стою вся в чёрном, прижимая к груди бронзовую статуэтку, да ещё и обёрнутую запачканной тряпкой.

Ниже на крыльце стоит ещё одна женщина. Монашка в тёмном облачении. Качает на руках девочку — белокурую, словно Ингрид Бергман в юные годы, светлокожую, точно Дороти Макгуайр в миниатюре. «Гой-крошка», — улыбнулся бы Уолтер Уинчелл.

На тротуаре дожидается своей очереди посетительница в костюме из твида. Руки в перчатках покачивают коляску, в которой мирно дремлет ещё пара младенцев.