Кто вы, юкагиры

Каждый юкагир, подходя к берегу новой для него реки, задабривал ее духа-хозяина подарком: оставлял на берегу пулю, бусинку или бросал в воду монетку. В старину юкагиры «отдавали реке» черепа и кости убитых ими лосей и диких оленей. «Река-матушка, о пас хорошо думай!» — взывали к ней юкагиры^{110}.

Вода являлась для юкагиров своего рода оракулом при выборе решения в затруднительной ситуации. Вот рассказ Кости Винокурова: «Отец бросил жребий — ехать в другое место или оставаться на старом? Положил в один кожаный мешочек уголек, а в другой — иконку. Оба мешочка бросил в воду. Выплыл мешочек с «огнем» — надо ехать…»

*

Значительное место в жизни юкагиров занимал культ промысловых животных.

Промысловая этика юкагиров покоилась на том же принципе, что и соответствующая этика тунгусов: не бери лишнего у природы. Юкагиры даже углубили это положение: не убивай всех животных одного вида.

Юкагиры наделяли животных человеческим разумом и полагали, что те могут их понимать. Поэтому, чтобы не выдать зверям и птицам своих промысловых секретов, юкагиры объяснялись друг с другом на специальном «охотничьем» языке. Они говорили не «пойдем на охоту», а «пойдем за избу (или за чум)»; не «я добыл», а «я нашел». Зайца именовали «у опушки тальников бегающим»; белку — «по дереву прыгающей»; лисицу — «носатым зверем»; куропатку — «по верхушкам красного топольника перепрыгивающей».

Медведя юкагиры считали зверем наполовину человеческого происхождения (что роднит их с тунгусами). Анадырские юкагиры-чуванцы верили, что медведь раньше был человеком, который занимался колдовством и мог оборачиваться в медведя. Как пишет А. Е. Дьячков, чтобы «обернуться» в медведя, колдун втыкал в дерево нож и делал через него «перевал» своим телом. Аналогичным образом он возвращал себе человеческий облик. Другой колдун подсмотрел, вынул нож из дерева и лишил соперника возможности вернуться в семью людей. Жена забеспокоилась о пропавшем муже, и тогда злой колдун предложил ей тоже «перевернуться» через нож, обещая, что после этого она увидит своего мужа. И она действительно увидела его, но… сделавшись медведицей… «Они-то и стали, будто, прародителями теперешней медвежьей породы», — заключает Дьячков»^{111}.

Как и тунгусы, верхнеколымские юкагиры называли медведя только иносказательно: ее (значение неясно), хаха («старик»), ингличэбон («страшный»), кэнмэги толоу («другой дикий олень») и т. д., обращаясь к нему, величали довольно пышными титулами: лэбиэн-чомоджэл («дед — хозяин земли») или чомол-шоромо («большой человек»). У тундровых юкагиров среди различных обозначений медведя выделяется эльогурчэнджэ хайчиэк («босоногий старик»).

Существуют и мифы, согласно которым люди произошли от брака медведя и женщины. В легенде, записанной Н. И. Спиридоновым, говорится, что медведь «приютил заблудившуюся женщину в своей берлоге, давал лизать и сосать свои лапы, потом женился [на ней], и от [их] ребенка произошло [человеческое] племя»^{112} (у тунгусов тоже есть такой миф). Е. И. Шадрин из поселка Нелемное, уточнил, что ребенка, родившегося от брака медведя и женщины, звали Эрбэчкэн (Эрбэткэн). Повзрослев, он превратился в богатыря, но недолго прожил среди людей — ведь медведи умирают рано…

Несмотря на большое почтение к медведю, юкагиры, как и тунгусы, охотились на него и с удовольствием ели его мясо. Это пиршество обставлялось как праздник. Поедая медвежатину, верхнеколымские юкагиры придерживались правил, аналогичных тунгусским: мясо не разрешалось рубить или рвать зубами — его заблаговременно разрезали ножом на мелкие кусочки. Руками мясо не брали, а доставали из котла заостренными деревянными палочками. Сердце медведя делили по числу участников трапезы и ели сырым.

Точно так же, как и тунгуски, юкагирки не допускались к процедуре свежевания медведя и не должны были есть его мясо. Чтобы не соблазнять женщин, мужчины на время медвежьего праздника удалялись из стойбища. Мальчикам дозволялось принимать участие в празднестве, если они делались похожими на мужчин: для этого им рисовали сажей усы.

К волку юкагиры относились по-разному, но в целом иначе, чем к медведю: «Волк все равно что собака», — говорят балыгычанские потомки коркодонских юкагиров, как бы уточняя весьма невысокое положение его в иерархии остальных диких животных. Чуванцы в отличие от тунгусов не боялись промышлять этого «хитрого» зверя. Женские «парки волчьи» упоминаются среди чуванского имущества, захваченного чукчами в 1754 г. на реке Налуче, недалеко от Анадыря. А вот алазейские юкагиры, хотя и добывают волка, все же его боятся: называют иносказательно калидян — «страшный».

В этом, как и во многом другом, проявляется «культурная» двойственность юкагиров: с одной стороны, самобытность, с другой — влияние тунгусов.