Кто взял фальшивую ноту?

Весь остаток репетиции Геннадий Максимилианович продержал Женьку за дирижерским пультом, стоя с ним рядом и что-то ему подсказывая.

РЕШАЕТСЯ ЖЕНЬКИНА СУДЬБА…

В конце третьей четверти, перед самыми весенними каникулами, в музыкальной школе и на «Площадке встреч» появилась афиша:

15 МАЯ

МАЛЫЙ ЗАЛ КОНСЕРВАТОРИИ

ОТЧЕТНЫЙ КОНЦЕРТ ДЕТСКОЙ МУЗЫКАЛЬНОЙ ШКОЛЫ

В программе:

ХОР,

ОРКЕСТР,

АНСАМБЛИ,

СОЛИСТЫ.

Начало в 12 час.

Вход по пригласительным билетам.

До концерта оставалось больше полутора месяцев, но роли в нем распределялись заранее.

Васька и Сережка участвовали в хоре. Я и Костя — в оркестре. Лена Мухина готовила пьесу под названием «Баркарола» композитора Глинки, а Петя Люлькин снова играл первую скрипку в квартете. Единственный, кто из нас не участвовал нигде, — это Гриша. Рано было ему выступать, не дорос еще.

Женька так часто становился к дирижерскому пульту, что Геннадий Максимилианович однажды в шутку сказал:

— Тебя хоть на отчетный выпускай!

Эти слова крепко запали Женьке в душу, и он потерял покой.

Геннадий Максимилианович больше не возвращался к тому разговору, но Женька ходил за ним по пятам и вздыхал.

Ребята завели спор: разрешит или не разрешит Геннадий Максимилианович Женьке руководить оркестром на отчетном концерте.

Как-то я нарочно при всех спросил у Кузи:

— Как думаешь, Женька будет дирижировать на отчетном концерте?

— Чего-о? — взвился Кузя. — Держи карман шире!

И мы с ним поспорили.

Он на свой камертон, который всегда носит при себе, а я — на свой, с которым тоже никогда не расстаюсь.

— Камертон на камертон? — спросил кто-то. — Шутники! Для чего нужны два камертона?

Но мы-то с Кузей знали, в чем суть спора. Его камертон — двузубая вилочка вороненой стали, с крохотной ручкой, увенчанной шариком.

Мой — духовой.

Это — короткий столбик, не больше мизинца и не толще карандаша. Эдакая маленькая дудочка, издающая протяжный звук охотничьего рожка.

Мне этот камертон подарил Трофим Трофимыч.

Трофим Трофимыч прилаживает духовые камертоны к скрипкам.

Если подуть в камертон, вмонтированный в корпус скрипки, образуется звук такой же силы и красоты, как у валторны.

Вот какой у меня камертон!

И Кузя завидует мне.

А я — ему. Мне почему-то хочется иметь еще и стальной камертон. Если им стукнуть обо что-нибудь твердое, а потом приложить к непокрытой поверхности стола, то создается впечатление, будто где-то вдалеке ударили в колокол.

Словом, нам обоим ясно — игра стоит свеч! Кузя ушел довольный. Я — тоже.

Потом меня стали одолевать сомнения, и я спросил у Юрия Анатольевича, может ли мальчик Женькиного возраста дирижировать оркестром, на что получил ответ:

— Дело не в возрасте, а в способностях. Например, итальянец Вилли Ферреро дирижировал оркестром, когда ему было… пять лет.

Ого!

Я помчался к Женьке и рассказал ему про Вилли Ферреро. Женька, в свою очередь, — к Геннадию Максимилиановичу. Тот улыбнулся и поблагодарил Женьку за ценные сведения.

Неделя весенних каникул пролетела как миг, и для нас наступили горячие денечки. Почти каждый день репетиции, прослушивания, спевки, отборы. И Женька каждый раз поднимался на дирижерскую подставку. Он так к этому привык, что однажды осмелился даже поспорить с Геннадием Максимилиановичем.

Геннадий Максимилианович говорит:

— Здесь лучше играть медленнее и спокойнее. Куда ты летишь?

А Женька:

— Мне кажется, наоборот — чем быстрее, тем интереснее.

Геннадий Максимилианович говорит:

— Нет.

Женька:

— Да.

А за несколько дней до отчетного концерта состоялась генеральная репетиция. Играли все участники концерта.

В зале собралась большая комиссия, чуть ли не все педагоги школы.

Мы отлично понимали — сейчас будет решаться Женькина судьба.

Когда Женька появился на сцене, в зале воцарилась такая тишина, словно в нем не осталось ни единой души. Мне даже стало не по себе.

Женька поднял дирижерскую палочку.

«Вот и хорошо!» — радовался я, слушая привычные звуки симфонии и мысленно подбадривая Женьку: «Ты, главное, не волнуйся и не теряй голову: мы тебя не подведем, можешь не сомневаться!»

А Женька и так не волновался. Он все больше воодушевлялся, и мы играли все лучше и лучше.

Правда, я пока не играл. У меня была пауза, и я сидел сложа руки.

Женька посмотрел на меня раз, другой; мол, не зевай, Федя, скоро твое вступление, следи за дирижерской палочкой.

Я кивнул головой: не беспокойся, уважаемый дирижер, что я — дурак, что ли, не понимаю серьезности момента?!

Подумав это, и поправил на пульте ноты и… обмер!

На пульте лежал совершенно чистый нотный листок.

«Это, наверное, Кузя, — промелькнуло в голове. — Ну конечно, он! Именно ему, а не кому-нибудь другому было поручено разложить по пультам оркестровые партии».

Пылая ненавистью и злобой, я посмотрел на Кузю-барабанщика. Но если бы я на самом деле сгорел, испепелился, развеялся по ветру, то Кузя все равно не заметил бы моего исчезновения — с таким увлечением он колотил по своим барабанам.